Полковника же торжественно отнесли на руках в гостиницу "Циклоп".

Весь день Кастро Джованни ликовал, и, когда около полудня полковник уезжал из города верхом, ему пришлось с большим трудом пробираться сквозь толпы людей, целовавших ему руки и кричавших: "Да здравствует полковник Санта Кроче! Да здравствует спаситель невиновного!"

Что касается осужденного, то, поскольку каждый хотел услышать о том, что с ним приключилось, из его собственных уст, он лишь ближе к вечеру более или менее обрел свободу. Воспользовавшись ею, бывший узник тотчас же пошел по узкой и оттого казавшейся еще более темной улочке и добрался до городских ворот; очутившись за пределами города, он помчался со всех ног и, добежав до какого-то ущелья в горах, бесследно исчез.

На следующий день судья получил письмо от Луиджи Ланы, в котором предводитель разбойников благодарил его за то, что тот любезно предоставил ему место на своем помосте; он также просил передать привет его куму, метру Гаэтано, владельцу гостиницы "Циклоп".

И все же, несмотря на то что осужденный обрел свободу, его настолько потряс вид виселицы, от которой он, так сказать, был в одном шаге, что разбойник решил, невзирая на увещевания своих товарищей, распрощаться с жизнью, которую он до тех пор вел, и помириться с полицией.

Монах, провожавший смертника из тюрьмы на эшафот, стал посредником между ним и властями. Его прошение было передано вице-королю, и, поскольку разбойник просил только сохранить ему жизнь, обещая стать образцом честности, после ряда переговоров между монахом и вице-королем просьба бывшего смертника была удовлетворена, при условии, что он прилюдно покается, стоя босиком и с веревкой на поясе.

Эта церемония состоялась в Палермо, в назидание верующим.

Вот что произошло в Кастро Джованни двадцатого июля тысяча восемьсот двадцать шестого года от рождества Христова.

— Скажите пожалуйста, — спросил я у г-на Полити, — что стало потом с этим достойным человеком?

— Он взял имя Сальвадоре, не иначе как в память о своем чудесном спасении, стал погонщиком мулов, чтобы, как он и обещал, зарабатывать на жизнь достойным образом; и если то, что я вам рассказал, не слишком вас пугает, он будет иметь честь стать завтра вашим проводником на пути из Джирдженти в Палермо.

В ГЛУБИНЕ СИЦИЛИИ

На следующий день, как мы ни спешили, в путь отправиться нам удалось лишь около девяти часов утра. Сначала мы попросили привести запасного мула для Камы, но, стоило тому оказаться впервые в жизни в седле, не имея другой подпорки под ногами, кроме двух стремян разной длины, как он заявил, что считает узду слишком ненадежной точкой опоры, чтобы доверить ей безопасность своей особы. После этого наш повар спешился с помощью Сальвадоре и мул был отправлен обратно.

Тем временем всю нашу поклажу погрузили на вьючного мула. Поскольку багаж был довольно внушительным, Кама заметил, что на спине мула образовалась ровная поверхность около трех-четырех футов в поперечнике. Эта площадка показалась повару поистине безопасным местом по сравнению с остроконечным седлом, и он попросил разрешения устроиться по своему усмотрению на этой маленькой платформе. Сальвадоре, к которому обратились с вопросом, сможет ли мул выдержать дополнительный груз, ответил, что он не видит в этом беды, после чего Кама обосновался посреди нашей поклажи, сидя по-турецки и величественной пирамидой возвышаясь в центре своих владений.

Нам посоветовали посетить Макалуби. В связи с этим мы попросили Сальвадоре отправиться по дороге, которая туда вела, но проводник, привыкший к подобным просьбам, предвосхитил наше желание, и, когда мы высказали его, до этого места оставалось не более полумили.

Макалуби — это всего лишь три или четыре десятка маленьких грязевых вулканов, возвышающихся на болотистой равнине. Высота каждого из этих миниатюрных вул-канчиков не более одного фута или восемнадцати дюймов; из этих бугорков вытекает нечто вроде вязкой жидкости ржавого цвета, очень холодной и, как утверждают, очень соленой. Когда мы туда явились, вулканчики пребывали в покое, а именно, с огромным трудом и с усилиями,

которые, очевидно, необычайно их утомляли, извергали из своих кратеров жидкую лаву Сальвадоре заверил нас, что случаются периоды, когда они извергают струи грязи на высоту в сто—сто пятьдесят футов, и в такие минуты вся эта илистая равнина колышется, словно море. Мы не увидели ничего похожего. Ее поверхность, напротив, была совершенно спокойной, как мы уже говорили, и довольно сухой, так что, когда мы разгуливали между вулканчика-ми, наши ноги увязали в тине не более чем на два-три дюйма. Поскольку это место, несмотря на то, как его расписывали, показалось нам не особенно интересным, а наши познания в геологии были не настолько велики, чтобы понять причину самого этого явления, мы сделали в Ма-калуби лишь короткую остановку и отправились дальше.

Ближе к одиннадцати часам мы оказались на берегу какой-то речушки. Так как мы следовали по едва проложенной дороге, доступной лишь для носилок, мулов и пешеходов, у нас, понятное дело, был только один способ пересечь реку: решительно направить туда своих мулов. Вода доставала им до брюха, и они благополучно перевезли нас на другой берег. Я предложил Сальвадоре сесть позади меня в седло, но, поскольку было очень жарко, он не стал разводить церемоний и спокойно последовал примеру мулов, то есть по пояс в воде перешел через реку.

Стоило нам пройти несколько шагов по другому берегу, как мы оказались в небольшой олеандровой роще, под сенью которой струился ручей. Это было самое подходящее место для обеденного привала. Так что мы сошли с мулов, Кама соскользнул с высоты багажа, а Сальвадоре принялся бить палкой по кустам, прогнав оттуда двухтрех ужей и дюжину ящериц, после чего можно было приступить к обеду.

Поскольку мы пригласили Сальвадоре пообедать с нами и он, слегка поцеремонившись, в итоге принял это предложение, то к концу трапезы наш проводник стал немного более разговорчивым, чем в начале пути. Жаден воспользовался этими начатками общительности и попросил у него разрешения написать его портрет. Сальвадоре, улыбнувшись, согласился, перебросил свой плащ через левое плечо, облокотился на остроконечную палку, служившую ему для того, чтобы перепрыгивать через ручьи и подстегивать мулов, скрестил ноги и встал перед художником, приняв неподвижную позу с горделивостью человека, привыкшего снисходить к подобным просьбам.

Ну а я в это время взял ружье и принялся обходить окрестности: какой-то несчастный кролик, рискнувший выбраться из своей норы, а затем опрометчиво решивший туда вернуться, вместо того чтобы спокойно переждать в укрытии, где я бы его никогда не нашел, стал моей добычей в этом походе.

Воспользовавшись этим поводом, Сальвадоре попросил разрешения осмотреть наши ружья, на что он еще ни разу не осмеливался, хотя ему этого очень хотелось. Он взял их и стал рассматривать со всех сторон с видом человека, привыкшего к обращению с оружием, однако, поскольку это были ружья системы Лефошё, их механизм был ему совершенно неизвестен. Я был не прочь, как бы желая удовлетворить любопытство проводника, показать ему, что не промахнусь, если буду стрелять по мишени с положенного расстояния; так что я открыл затвор, поменял свинцовые заряды, рассчитанные на зайца, на дробь для куропаток и, подбросив вверх два пиастра, попал в обе монеты. Сальвадоре подобрал пиастры, обнаружил на них следы дроби и с видом знатока одобрительно покачал головой, по заслугам оценив мой выстрел. Я предложил ему проделать тот же опыт; он честно ответил мне, что никогда не был силен в стрельбе влет, но вот если моему товарищу угодно было бы одолжить ему свой карабин, то он показал бы нам свое умение стрелять по неподвижной цели. Карабин Жадена уже был заряжен пулями, и мой спутник тотчас же вручил его Сальвадоре. Тот выбрал в качестве мишени маленький светлый камень величиной с куриное яйцо, лежавший в ста шагах от нас посреди дороги, и, тщательно прицелившись, что свидетельствовало о том, как важно ему было не промахнуться, выстрелил и разнес камень вдребезги.