Это навело нас с Жаденом на малоутешительную мысль, что если Сальвадоре случится стрелять по живой мишени, то он тоже наверняка не промахнется.
Что касается Камы, то он думал лишь о том, как бы завернуть подстреленного кролика в траву, сорванную им на берегу ручья, и тем самым сохранить эту дичь свежей до самого ужина.
Мы снова двинулись в путь; жалкий ручей, который нам предстояло преодолеть, извивался, словно прославленный Меандр. На протяжении менее трех льё он встречался нам раз десять, и мы постоянно, как в первый раз, переходили его вброд.
В течение всего пути мы нигде не замечали возделанных полей: вокруг нас были лишь необозримые равнины, поросшие высокой, выжженной солнцем травой; посреди них порой виднелся островок зелени — маленькая хижина в окружении кактусов, гранатовых деревьев и олеандров. На сто шагов вокруг хижины почва была распахана, и на грядках там росли какие-то овощи, которые, по всей вероятности, являлись единственной пищей несчастных людей, затерянных в этой безлюдной глуши.
Мы ехали так до пяти часов вечера, время от времени замечая то или иное селение, примостившееся на вершине скалы, причем было совершенно непонятно, по какой дороге туда можно попасть. Наконец с высоты небольшого холма Сальвадоре указал нам на какую-то ферму, располагавшуюся на нашем пути, и сказал, что мы проведем в ней ночь. Примерно на расстоянии одного льё от нее, справа от дороги, на склоне горы виднелся довольно крупный город, носивший название Кастро Нуово. Мы поинтересовались у Сальвадоре, почему бы нам не добраться до этого города, вместо того чтобы останавливаться на убогом постоялом дворе, где вряд ли можно рассчитывать на ужин; Сальвадоре ограничился ответом, что в таком случае мы слишком отклонились бы от своего пути. Если бы наши настояния продолжались, то проводник мог бы подумать, что он не вызывает у нас доверия, а это было бы крайне глупо после того, как мы выбрали его по своей воле; поэтому мы не стали больше возражать и решили, раз уж мы наняли Сальвадоре, всецело положиться на него; мы лишь спросили его, чтобы, по крайней мере, знать, где нам предстоит заночевать, как называется эта лачуга. Проводник ответил, что она называется Фонтана Фредда.
Впрочем, это оказался самый поразительный притон, какой мне когда-либо доводилось видеть: он одиноко стоял в узком ущелье, не имел никакой ограды, а все его двери и окна были распахнуты настежь. Что касается его обитателей, то наше появление, по-видимому, не показалось им настолько интересным событием, чтобы из-за этого они сдвинулись с места, ибо мы остановились у дверей, спешились и вошли в дом, не встретив ни души; и лишь открыв какую-то боковую дверь, я увидел женщину, баюкавшую на коленях ребенка и напевавшую при этом медленную однозвучную песню. Я заговорил с женщиной, но она, не вставая с места, сказала мне в ответ несколько слов на таком странном местном наречии, что я тотчас же отказался от попытки завязать с ней беседу, вернулся к Сальвадоре, собственноручно, за неимением конюха, разгружавшего мулов, и попросил его лично позаботиться о нашем ужине и ночлеге. Покачав головой, проводник ответил, что не стоит слишком рассчитывать ни на то, ни на другое, но что он постарается сделать все что в его силах.
Вернувшись в первую комнату, я увидел, что Кама пребывает в отчаянии: он осмотрел уже весь дом, но не нашел ни кастрюли, ни жаровни, ни вертела. Я призвал его сначала раздобыть то, что можно варить или жарить, а уж затем мы стали бы думать, чем заменить недостающую кухонную утварь.
Привязав мулов в стойле, Сальвадоре, в свою очередь, появился и зашел в соседнюю комнату; однако через минуту он вышел оттуда, сказав, что, поскольку хозяин дома находится в Секокке, а жена у него полоумная, нам следует вести себя так, как будто в доме никого нет. Вся имевшаяся здесь провизия, по его словам, сводилась к кувшину прогорклого масла и горсти каштанов; хлеба в доме не было вообще.
Хотя эти сведения не были утешительными, их достоинством, по крайней мере, являлась полнейшая ясность. Итак, каждый из нас отправился на поиски съестного и постарался раздобыть все что мог: Жаден после получасовых блужданий среди скал принес какого-то голубя; Сальвадоре свернул шею старой курице; я нашел в сарае, построенном позади дома, три яйца; наконец, Кама забрался в сад и принес оттуда два граната и дюжину индейских смокв. Все это в сочетании с кроликом, так удачно преданным смерти в то время, когда Жаден писал портрет Сальвадоре, более или менее создавало видимость ужина. Оставалось только приготовить его.
Не найдя кастрюли и вынужденные использовать прогорклое растительное масло вместо сливочного масла, мы решили, что наше меню будет состоять из куриного супа, жаркого из дичи, трех яиц всмятку в качестве легкого блюда и гранатов с индейскими смоквами на десерт; каштаны, запеченные в золе, должны были заменить хлеб.
Все это было бы терпимо, если бы не жуткая грязь в трущобе, где мы находились.
Стоило нам взяться за дело, как двое детей в лохмотьях, худосочных, бледных и лихорадочно возбужденных, появившихся, как гномы, непонятно откуда, примостились на корточках по обеим сторонам очага и принялись жадно следить за всеми превращениями, какие претерпевали наши жалкие продукты. Сначала мы хотели прогнать детей, чтобы избавить себя от этого неприятного зрелища, но ни мои уговоры, ни пинок ногой, который, к моему великому сожалению, присовокупил к этому Кама, не произвели на них ни малейшего впечатления: в ответ слышалось лишь глухое ворчание, весьма похожее на звуки, которые издает маленький кабанчик, когда его пытаются вытащить из логова. Я повернулся к Сальвадоре и спросил, что с ними и чего они хотят; и Сальвадоре ответил, посмотрев на них с невыразимой жалостью: "Что с ними и чего они хотят? Они голодны и хотят есть".
Увы! Это крик всего сицилийского народа, и за три месяца, проведенные мною на Сицилии, я не слышал ничего другого. Здесь есть несчастные, чей голод не утихал ни на минуту с тех пор, когда, лежа в колыбели, они впервые сосали иссохшую материнскую грудь, и до того дня, когда, лежа на смертном одре, они пытались проглотить облатку, которую священник прикладывал к их губам.
После этого, как нетрудно понять, двое бедных детей вправе были рассчитывать на лучшую часть нашего ужина: мы остались голодны, но, по крайней мере, накормили малышей.
Как страшно думать, что на свете существуют несчастные, которым суждено до конца жизни хранить память о единственной в своей жизни сытной трапезе!
После ужина мы занялись поисками ночлега. Сальвадоре нашел для нас какое-то помещение на первом этаже; на его земляном полу, в двух корытах, лежали соломенные тюфяки без простыней: это и были наши постели.
Все это в сочетании с насекомыми, уже покрывавшими нижнюю часть наших брюк и безнаказанно разгуливавшими по стенам, не обещало нам особенно крепкого сна; поэтому мы решили лечь спать как можно позже и отправились с ружьями на плече прогуляться по окрестностям.
Трудно представить себе нечто более приятное, спокойное и безмятежное, чем это безлюдное пространство, воплощение безмолвия и поэзии пустыни; дневной зной уступил место легкому ночному ветерку, который приносил с собой остатки морского аромата, исполненного сладостной свежести; небо расстилалось над нами, словно огромное ярко-синее покрывало, усеянное золотыми блестками; огромные падающие звезды бесшумно пересекали пространство — то в виде стрел, летящих к своей цели, то наподобие огненных шаров, спускающихся с неба на землю. Время от времени какая-нибудь запоздалая цикада принималась стрекотать, внезапно замолкая и тут же снова подавая голос; наконец, светлячки, эти живые звезды, мерцали в темноте, как мимолетные искры, которые взметаются в остывающем очаге, когда по нему ради забавы колотят дети.
Мы вернулись около десяти часов и легли спать не раздеваясь.
Сначала усталость возобладала над всем остальным, и я уснул, но через час проснулся, чувствуя, что мое тело пронзают тысячи булавок; с таким же успехом можно было попытаться спать в пчелином улье. Я пошевелился, изменил положение и принялся ворочаться с боку на бок, но уснуть оказалось невозможно.
