Таким образом, все складывалось как нельзя лучше, и мы простились с капитаном, назначив ему встречу в Палермо.
Сразу же после завтрака, который, судя по сказанному выше, не должен был отнять у нас много времени, мы приступили к поискам достопримечательностей, которые мог предложить нашему вниманию собственно Джирдженти. Их перечень оказался невелик: крайне бедный магазин этрусских ваз, где каждая из вещей предлагалась нам по тройной цене по сравнению с той, какую мы могли бы заплатить за нее в Париже; небольшая картина, приписываемая Рафаэлю, но написанная в лучшем случае Джулио Романо: она была украдена, а затем возвращена с помощью некоего духовника, и теперь хранилась у судьи, который, возможно, в итоге станет ее владельцем; и, наконец, кафедральный собор, где в ту пору не было епископа, так как после смерти последнего прелата король Неаполитанский временно прибрал к рукам его доходы, составлявшие тридцать тысяч унций, и теперь его сицилийское величество не спешил предоставлять кому-либо вакантный бенефиций.
Эти осмотры, хотя они и были весьма неинтересными, все же помогли нам скоротать время до обеда, оказавшегося таким же обильным, как и трапеза в доме славного Джемелларо, после которой нам нигде больше не подавали столь щедрого угощения. Во время десерта разговор опять зашел о разбойниках; эта тема, вполне естественно, напомнила нам о Сальвадоре, нашем будущем проводнике, и мы попросили г-на Полити слегка просветить нас относительно того, как этого грешника коснулась Божья благодать. Но, вместо того, чтобы удовлетворить эту просьбу, хозяин предложил рассказать нам историю, приключившуюся за семь лет до этого в Кастро Джованни. Мы тотчас же согласились, полагая, что лучше удовольствоваться реальной добычей, чем гоняться за тенью, и г-н Полити без лишних слов, лишь распорядившись подать нам кофе и приказав, чтобы нас не беспокоили ни под каким предлогом, приступил к следующему повествованию.
— Двадцатого июля тысяча восемьсот двадцать шестого года, в шесть часов вечера, не только зал суда Кастро Джованни был до отказа заполнен любопытными зеваками, но и близлежащие улицы оказались забиты толпами мужчин и женщин, которые, не сумев найти себе место в помещении, где проходило заседание суда, ожидали на улице итога судебного разбирательства. Дело в том, что это судебное разбирательство было исключительно важным для всего населения центральной части Сицилии. Обвиняемый, представший в тот день перед судом, состоял, как уверяли, в банде знаменитого атамана Луиджи Ланы, который, промышляя то на дороге из Катании в Палермо, то на дороге из Катании в Джирдженти, а порой и на обеих одновременно, подчистую грабил всякого путника, опрометчиво избравшего одну из двух этих дорог.
Синьор Луиджи Лана был одним из тех главарей разбойников, какие встречаются теперь только на Сицилии и в Комической опере и выходят на большую дорогу для того, чтобы искоренить общественную несправедливость и хотя бы отчасти устранить неравенство между баловнями судьбы и обездоленными. С разбойником сталкивались уже не менее двадцати человек, но из двадцати описаний его примет ни одно не совпадало с другим. По словам одних, это был красивый молодой блондин двадцати четырех-двадцати пяти лет, похожий на женщину; по словам других, это был мужчина лет сорока—сорока пяти с резкими чертами лица, смуглой кожей и темными курчавыми волосами. Некоторые даже утверждали, что они видели, как разбойник заходил в церковь и молился с таким сосредоточенным видом, что мог бы посрамить этим самых ревностных монахов; другие будто бы слышали, что он гневил Господа чудовищными богохульствами, и называли его безбожником и нечестивцем. Наконец, кое-кто (хотя, признаться, таких было совсем мало) поговаривал, что, в сущности, он был более порядочным человеком, чем те, кто за ним гонялся, чтобы отправить его на виселицу, и что он выполнял простое устное обещание неукоснительнее, чем многие торговцы выполняли свои письменные обязательства; в подтверждение этого приводился случай, доказывавший, что атаман Луиджи Лана и в самом деле серьезно относился к собственным обещаниям. Вот событие, позволявшее подобным людям составить об этом странном человеке хорошее мнение, которым они делились с другими.
Однажды, когда этого разбойника преследовали, он нашел убежище в доме богатого синьора маркиза ди Виллальба; расставаясь с ним, исполненный благодарности Луиджи дал обещание, что отныне хозяин и его близкие могут совершенно спокойно разъезжать по Сицилии. Через несколько дней после этих событий, доверяя данному обещанию, маркиз ди Виллальба отправил своего управляющего в Чефалу, где ему следовало сделать платеж, но на дороге между Полицци и Колессано управляющий был остановлен грабителем. Сколько бедняга ни твердил, что он слуга маркиза ди Виллальба и что у маркиза ди Виллальба и его близких имеется охранное свидетельство самого атамана, разбойник даже не стал слушать его возражений и обобрал бедного управляющего до нитки. Видя, что у него нет возможности ехать дальше, управляющий повернул назад и попросил приюта в первом же встречном доме в Полицци; оттуда он написал своему хозяину о приключившейся беде и попросил указаний относительно того, что ему следует делать. Маркиз ди Виллальба, и не помышлявший о том, чтобы требовать у Ланы выполнения обещания, которое он так быстро нарушил, начал было писать несчастному управляющему, чтобы тот возвращался в замок, как вдруг ему вручили два мешка, которые какой-то незнакомец только что передал для него от имени атамана Луиджи Ланы. Маркиз развязал оба мешка. В первом лежали деньги, отобранные у управляющего, а во втором — голова грабителя.
В то же время другой неизвестный посланец доставил в дом, где нашел приют управляющий, снятую с него одежду.
Начиная с этого дня ни один разбойник не отваживался больше связываться ни с самим маркизом ди Виллальба, ни с каким-нибудь из его домочадцев.
Итак, как уже было сказано, двадцатого июля тысяча восемьсот двадцать шестого года в Кастро Джованни судили человека, обвиняемого в принадлежности к шайке Луиджи Ланы, причем подсудимого подозревали в том, что тремя месяцами раньше, то есть восемнадцатого мая, он смертельно ранил на дороге между Ченторби и Патер-но английского путешественника. Поскольку англичанин умер два дня спустя от полученных им четырех ножевых ударов, изобличить виновного при помощи очной ставки было невозможно. Однако, прежде чем испустить дух, умирающий, сохранявший в течение всех этих событий хладнокровие, достойное страны, уроженцем которой он был, дал настолько точное описание примет своего убийцы, что благодаря этому виновного задержали через полтора месяца.
Мы говорим "виновный", хотя следовало бы называть его просто "обвиняемый", так как мнения о человеке, представшем перед синьором Бартоломео, судьей Кастро Джованни, сильно различались. В самом деле, несмотря на показания умирающего англичанина, несмотря на совпадение описанных примет с чертами лица заключенного, он утверждал, что стал жертвой случайного сходства и что в тот самый день, когда было совершено убийство, он находился в порту Палермо, где работал тогда грузчиком. К несчастью, синьор Бартоломео, судья Кастро Джованни, по-видимому, был на стороне людей, не расположенных верить отрицавшему свою вину подсудимому, что, как нетрудно было понять, почти не оставляло надежды бедняге, ссылавшемуся на алиби, которое он не мог подтвердить.
Суд продолжался, и приговор должны были вынести с минуты на минуту, когда некий красивый молодой человек лет двадцати восьми—тридцати в мундире английского полковника, в сопровождении двух слуг, прибывших, как и он, верхом, въехал в Кастро Джованни со стороны Палермо и остановился у гостиницы "Циклоп", которую содержал метр Гаэтано Пакка. Поскольку путешественники такого ранга редко заглядывали в Кастро Джованни, метр Гаэтано самолично бросился к дверям гостиницы, не желая уступать кому бы то ни было честь держать поводья лошади иностранца, пока тот спешивался. Офицер, приехавший, как уже было сказано, в сопровождении двух слуг, сначала хотел воспротивиться этому изъявлению чрезмерной учтивости, но, видя, что хозяин настаивает, решил не спорить с ним из-за такого пустяка, спешился по всем правилам верховой езды и вошел в гостиницу, смахивая хлыстом пыль со своих сапог и панталон.
