— Конечно, ваше превосходительство, — сказал он, — это часовня Фалариса.

— Часовня Фалариса! — воскликнул я, весьма удивившись столь странному сочетанию слов. — Вы полагаете?

— Я в этом уверен, ваше превосходительство.

— Но какого Фалариса? — спросил я, ибо, в конечном счете, их могло быть двое, и известность первого могла затмить славу второго.

— Ну, — ответил Чотта, удивленный моим вопросом, — знаменитого тирана, придумавшего медного быка.

— О! Простите, я не думал, что он был таким набожным.

— Его мучили угрызения совести, ваше превосходительство, его мучили угрызения совести, и, поскольку дворец, где он жил, был всего в нескольких шагах отсюда, он приказал возвести эту часовню поблизости от упомянутого дворца, чтобы не слишком утруждать себя, когда ему хотелось отправиться в церковь на богослужение.

— Простите, синьор чичероне, но это объяснение кажется мне таким здравым, что я попрошу у вас разрешения немедленно записать его в свой путевой дневник.

— Пожалуйста, ваше превосходительство, пожалуйста.

И тут к нам присоединился Жаден; не желая лишать друга блестящего объяснения Чотты, я оставил их вдвоем и, в свою очередь, отправился вместе с г-ном Полити осматривать храм Гигантов, пока Жаден наспех делал карандашом набросок часовни Фалариса.

Храм Гигантов в настоящее время — это всего лишь груда развалин, и если бы, как утверждает Бискари, среди этих руин не был найден триглиф, то неизвестно было бы даже, к какому архитектурному ордеру относится это сооружение.

По всей вероятности, этот храм, строившийся явно на века, был разрушен варварами. В 1401 году Фацелло, летописец Сицилии, еще видел стоящими трех гигантов, которые служили кариатидами. Именно этих трех гигантов современный Джирдженти, гордый своим происхождением, изобразил на собственном гербе. Некоторое время спустя они оказались поверженными из-за землетрясения, и сегодня от всего этого "двора гигантов", как гласит девиз города, уцелел лишь один несчастный, лежащий на земле гигант, обломки которого приставлены друг к другу и который вместе с барабаном от знаменитых колонн этого храма — в их каннелюрах мог спрятаться человек — способен еще дать представление о величии сооружения.

Мы измерили каменного гиганта: его рост равнялся 24—25 футам, включая сложенные над головой руки. Что же касается остального, то у него очень нечеткие очертания; по всей видимости, эти кариатиды были покрыты штукатуркой под мрамор, а своей задней частью опирались о пилястры.

Основываясь на этой фигуре, наш друг Чотта построил теорию, не менее хитроумную, чем та, какую он излагал по поводу часовни Фалариса; по его мысли, гигант был одним из древних обитателей Сицилии, который, по неосторожности упав в источник, превращающий живое существо в камень, по счастью, оставался там целым и невредимым до тех пор, пока вода в источнике не иссякла из-за землетрясения и фигуру не обнаружили в том виде, в каком она сохранилась и по сей день.

После того как мы покинули храм Гигантов, нам оставалось лишь пересечь античную дорогу, чтобы оказаться возле храма Геркулеса. Этот храм подвергся еще большему разрушению, чем его сосед. Осталась стоять лишь одна его колонна. Это тот самый храм, который упоминает Цицерон в связи со статуей сына Алкмены, столь великолепной, что трудно было представить себе нечто более прекрасное: "Que non facile dixerim quicquam vidisse pulchrius^[46]". Поэтому, когда Beppec, которому статуя пришлась по вкусу, вознамерился завладеть ею, вспыхнул мятеж, и жители Агригента камнями прогнали посланцев римского проконсула.

Осмотрев эти развалины, мы спустились к Золотым Воротам и, выйдя за крепостную стену, подошли к небольшому квадратному зданию, которое одни считают усыпальницей Ферона, а другие — гробницей прославленного скакуна. Впрочем, и те, и другие приводят столь убедительные доказательства в подтверждение своего мнения, что наш чичероне, не зная, в пользу какого их них ему следует высказаться, заявил нам, что это гробница некоего древнего акрагантского царя, приказавшего похоронить себя вместе с одним из своих коней, которого он очень любил.

Пройдя еще триста шагов, мы увидели две колонны, вмурованные в стены небольшого домика: это все, что осталось от храма Эскулапа. Равнина, посреди которой возвышается этот домик, до сих пор называется "П Сатро готапо^[47]". И действительно, на этом самом месте, по словам Полибия, во время Первой Пунической войны стояла лагерем часть римского войска.

Поскольку солнце, с которым мы так близко познакомились накануне, снова стало припекать, радушно показывая нам город, который, по словам Пиндара, он сам некогда не гнушался воспевать, мы отказались от осмотра храма Вулкана и храма Кастора и Поллукса, а также водоема, вырытого в долине Акраганта карфагенскими узниками. Чотта настойчиво предлагал отвести нас туда, но мы пообещали заплатить ему, как если бы осмотрели эти достопримечательности, вследствие чего он тут же присоединился к нашему мнению.

Вернувшись в гостиницу, мы встретили там поджидавшего нас капитана Арену, пришедшего вместе с поваром. Мы были удивлены нарушением законов неаполитанской полиции, которые, напомним, запрещали Каме сходить на берег. Однако бедняга так слезно просил, чтобы ему разрешили расстаться на время со стихией, от которой он не знал ни минуты покоя и которая не далее чем накануне едва не стала для него роковой, что капитан, тронутый мольбами повара, привел его к нам, чтобы узнать, не согласимся ли мы, несмотря на наложенный полицией запрет, довезти его по суше до Палермо. Несчастный Кама, ожидавший нашего решения, выглядел таким жалким, что у нас не хватило духу отказать ему в этой просьбе. Таким образом, рискуя столкнуться с неприятностями, он, к большому своему удовольствию, вновь обосновался на твердой почве. Несколько минут спустя хозяин гостиницы прибежал узнать, неужели мы остались недовольны вчерашним обедом. Поскольку у нас не было никаких оснований огорчать этого славного человека, делавшего для нас поистине все, что было в его силах, мы ответили, что нам не только не на что жаловаться, но что мы, напротив, очень довольны; после этого хозяин попросил нас восстановить порядок на кухне, где Кама перевернул все вверх дном. Мы поспешили на кухню и, в самом деле, увидели, как наш повар, окруженный пятью-шестью кастрюлями, громко спрашивает, что ему в них положить. Именно этот бестактный вопрос и обидел нашего хозяина. Мы разъяснили Каме, что его требования чрезмерны, и попросили уступить место гостиничному повару, чтобы он приготовил нам по собственному вкусу яичницу из двенадцати или пятнадцати яиц, которые ему с большим трудом удалось раздобыть. Кама удалился с ворчанием и успокоился только после того, как мы дали ему обещание, что он непременно возьмет реванш во время нашей поездки из Агридженто в Палермо.

Капитан принес все наши вещи и на всякий случай захватил сотню пиастров. Однако после рассказов г-на Полита о предстоящем нам пути мы не были расположены обременять себя лишними деньгами и попросили капитана отнести названную сумму обратно на судно, где она была бы куда в большей безопасности, чем в наших карманах. У нас с Жаденом было на двоих пятьдесят унций, то есть семьсот или восемьсот франков, и эта сумма представлялась нам вполне достаточной в данных обстоятельствах, тем более, что капитан обещал присоединиться к нам дней через двенадцать. У капитана возникло было опасение, как бы из-за неприятности, приключившейся со сперонарой, ему не пришлось задержаться на несколько дней в Джирдженти, чтобы раздобыть другой якорь вместо того, который остался в море; однако Филиппо, семь раз ныряя на глубину в двадцать пять футов, в конце концов высвободил железную лапу из-под камня, за который та зацепилась; после этого он появился на поверхности воды вместе с якорем. Ждавшие его Пьетро и Джованни тотчас же прыгнули в море, держа в руках канат; они продели его в кольцо, и якорь был торжественно поднят на борт судна.