— Похоже, этот господин очень спешит.

Свита из местных жителей продолжала следовать за нами, хотя эти люди явно ничего от нас не ждали. Поскольку к тому же они ничего не просили и их внимание не доставляло нам особого беспокойства, если не считать досады, которую испытывает всякий, кого разглядывают, как диковинного зверя, мы никоим образом не возражали против оказанной нам чести. Итак, свита поднялась вместе с нами на вершину горы, где стояла часовня. У ее дверей нас встретил человек в монашеском одеянии, утиравший пот со лба. С первого взгляда я узнал нашего скалолаза, и мне все стало ясно: он побежал вперед, чтобы облачиться в платье священника, и намеревался отслужить для нас мессу. Поскольку достоинство мессы, на мой взгляд, заключено в ней самой, а не в том, кто ее служит, я показал жестом, что готов ее слушать. Нас тотчас же провели в часовню. В одно мгновение были сделаны все приготовления; двое присутствующих вызвались исполнять обязанности певчих, и богослужение началось.

Религия столь значительна сама по себе, что, каким бы нелепым покровом ни обволакивали ее суеверие или корыстолюбие, ей всегда удается открыть свой возвышенный лик, который она обращает к небу, и высвободить свои руки, которыми она обнимает землю. Я знаю, что, как только были произнесены первые слова мессы, для меня больше не существовало расчетливого монаха и он уступил место, вероятно сам об этом не догадываясь, истинному служителю Господа. Я сосредоточился и погрузился в раздумья о своем одиночестве, ощущая себя затерянным на самой высокой вершине почти никому неизвестного острова, который стоит как своего рода этап между Европой и Африкой, и зависящим от людей, язык которых я с трудом понимал, и не имея никаких средств сообщения с миром, кроме хрупкой лодки, которую в разгар бури Бог сберегал в одной из своих дланей, в то время как другой он разбивал вокруг нас, точно они были стеклянные, фрегаты и трехпалубные корабли. В течение едва ли четверти часа, пока продолжалась эта месса, я мысленно соприкоснулся со всеми, кого я любил и кто любил меня, в каком бы уголке земли они ни жили. Вся моя жизнь словно пронеслась передо мной, и, по мере того как она разворачивалась перед моим внутренним взором, все любимые имена, одно за другим, звучали в моем сердце. Я испытывал глубокую печаль и одновременно неизъяснимую радость при мысли о том, что молюсь за них, тогда как они даже не знают, в каких краях я нахожусь. Благодаря настроению, в котором я пребывал, по окончании мессы, к великому удивлению монаха, равно как и к изумлению всех тех, кто по собственному почину присутствовал на богослужении, в его кошель упали не два-три карлино, которые он рассчитывал получить, а целый пиастр. Несомненно, ему впервые платили такую цену за мессу.

Выйдя из часовни, я огляделся. Слева, подобно туманной дымке, простиралась Сицилия. Под нашими ногами был остров, окруженный со всех сторон Средиземным морем, спокойным и прозрачным как зеркало. С этой высоты Пантеллерия напоминала огромную черепаху, спящую на поверхности воды. Поскольку остров имеет не более десяти льё в окружности, малейшие подробности пейзажа были отчетливо видны, и в случае необходимости можно было бы сосчитать все здешние дома. Та часть острова, которая показалась мне самой плодородной и самой населенной, носит местное название Оппидоло.

Между тем, поскольку мы уже стали ощущать голод, наши глаза, какое-то время блуждавшие наугад, в конце концов остановились на том месте, где нам готовили обед. Хотя нас отделяли от этого места по меньшей мере три четверти льё, воздух был настолько прозрачным, что ни одно из движений Пьетро и его подручного не ускользало от нас. Он, по-видимому, заметил, что мы на него смотрим, так как внезапно принялся отплясывать тарантеллу, а затем вдруг прервал танец, не доведя фигуру до конца, и пошел поглядеть на жарившегося козленка. Жаркое, несомненно, приближалось к состоянию готовности, ибо после тщательного осмотра козленка Пьетро повернулся к нам и подал знак, чтобы мы возвращались.

Спустившись с горы, мы увидели, что стол накрыт посреди прелестной рощи, где росли кусты испанского боярышника и увитые дикой виноградной лозой олеандры. Представлял он собой всего-навсего скатерть, которая была расстелена прямо на земле и над которой возвышалась красивая пальма с длинными ветвями, ниспадавшими как плюмаж. Нас ожидало охлажденное вино, а симметрично разложенные гранаты, апельсины, сотовый мед и виноград составляли соблазнительный десерт, посреди которого, на доске, устланной большими листьями водяных растений, Пьетро выложил козленка, прожаренного в самую меру и испускавшего необычайно аппетитный аромат.

Поскольку козленок весил, наверное, от двадцати пяти до тридцати фунтов и, несмотря на мучивший нас голод, в наши планы не входило съесть его вдвоем, мы предложили Пьетро, который после нашей высадки на берег почтительно следовал за нами повсюду, присоединиться к трапезе. Нетрудно догадаться, что это предложение, сделанное без особых церемоний, было столь же просто принято. Мы оставили себе надлежащую порцию козлятины и начинки, а остальное, сопроводив его полудюжиной бутылок сиракузского вина, отдали нашей свите. В итоге начался необычайно красочный грандиозный пир; в довершение всего, во время десерта пастух, продавший нам козленка и без всяких угрызений совести съевший свою долю, принялся играть на чем-то вроде волынки, при звуках которой, пока мы с наслаждением курили свои длинные трубки, двое жителей Пантеллерии, не иначе как в качестве благодарности, станцевали для нас местную жигу — нечто среднее между неаполитанской тарантеллой и андалусским болеро. После этого все мы выпили по чашке кипящего непроцеженного кофе, то есть сваренного по-турецки, и снова спустились в город.

Придя в порт, мы увидели капитана, который беседовал с каким-то надсмотрщиком, охранявшим четырех каторжников; мы подошли к собеседникам и, к своему великому изумлению, заметили, что капитан разговаривает с незнакомцем весьма почтительно и величает его "ваше превосходительство". Надсмотрщик же воспринимал эти знаки уважения как должное и разве что не дал поцеловать свою руку, когда капитан попрощался с ним, чтобы следовать за нами. Понятно, что увиденное вызвало у меня любопытство, и я спросил у капитана, кто этот почтенный старик, с которым он имел честь вести беседу, когда мы ее прервали. Он ответил, что это его превосходительство синьор Анга, бывший командир ночной стражи Сиракузы.

Каким же образом синьор Анга, командир сиракузской стражи, стал надсмотрщиком над каторжниками? Вот эта довольно любопытная история.

В 1810, 1811 и 1812 годах улицы Сиракузы внезапно оказались во власти таких ловких и в то же время таких дерзких разбойников, что с наступлением темноты никто не мог выйти из дома, не рискуя быть ограбленным, а то и убитым. Вскоре эти ночные налетчики, уже не ограничиваясь ограблением тех, кто отваживался ходить ночью по улицам, стали вторгаться в самые тщательно охраняемые дома, вплоть до наглухо закрытых покоев, так что даже лес Бонди с его воровской славой стал казаться безопасным местом по сравнению с бедным городом Сиракузой.

Все это происходило, несмотря на бдительность синьора Анги, командира ночной стражи, которого, впрочем, можно было упрекнуть лишь в том, что каждый раз он являлся на пять минут позже, чем следовало, ибо, стоило ворам ограбить какое-нибудь жилище, как он спешил туда со своим отрядом, чтобы записать их приметы; стоило разбойникам убить какого-нибудь несчастного, как командир тотчас же оказывался на месте, чтобы самому удостоверить его личность, выслушать его предсмертные показания, если он был еще жив, и составить протокол страшного события.

Поэтому все восхищались необычайной энергией синьора Анги, в то же время, как уже было сказано, горько сожалея о том, что такой расторопный блюститель порядка не может являться на место за десять минут до преступления, вместо того чтобы являться туда через пять минут после него. Тем не менее все горожане радовались тому, что их так хорошо охраняют, и ни за что на свете не согласились бы променять синьора Ангу на другого командира ночной стражи.