Граф очень любил свою дочь; он определил ее в монастырь лишь потому, что опасался, как бы эта любовь не вынудила его урезать ради дочери наследство сына, которому было предначертано поддерживать славу имени и честь семьи и который нуждался для этого во всем семейном достоянии. Граф заявил, что он со своей стороны не видит никаких препятствий к этому браку, не считая того, что Кармела — бесприданница; на что маркиз ответил с улыбкой, что это уже его дело. Тотчас же двое мужчин, никогда не нарушавших своего слова, дали друг другу слово поженить своих детей.
Маркиз вернулся в Сиракузу. Дон Фердинандо ждал его с нетерпением, которое можно себе представить, и в ожидании отца, чтобы не терять времени напрасно, приказал оседлать свою лучшую лошадь. Узнав, что все устроилось в соответствии с его желаниями, он обнял маркиза, поцеловал маркизу, как безумный сбежал по лестнице, вскочил в седло и во весь опор помчался по дороге, ведущей в Катанию. Отец и мать смотрели в окно, как их сын исчез в облаке пыли.
— Несчастное дитя! — вскричала маркиза. — Он сломает себе шею.
— Не бойтесь, — ответил ей маркиз, — мой сын ездит верхом, как Беллерофонт.
Четыре часа спустя дон Фердинандо был в Катании. Разумеется, настоятельница монастыря едва не лишилась чувств от изумления, а Кармела — от радости.
Три недели спустя молодых людей обвенчали в кафедральном соборе Сиракузы, так как дон Фердинандо не захотел, чтобы таинство состоялось в часовне маркиза ди Сан Флоридио, ибо опасался, что кровь, пятна которой он видел там на полу, может принести ему несчастье.
Когда у подножия кровати Кантарелло подняли каменную плиту, помеченную крестом, под ней обнаружили шестьдесят тысяч дукатов.
Эти деньги дон Фердинандо счел приданым своей жены.
АКУЛА
Мы увидели в Сиракузе все интересное, что могла предложить нам Сиракуза: оставалось лишь пополнить необходимый запас вина; этой важной покупке была посвящена вся вторая половина дня; в тот же вечер бочки с вином были перенесены на сперонару, и мы немедленно последовали туда же за ними, обняв на прощание нашего сведущего и любезного чичероне, который при расставании вручил нам письма для передачи их в Палермо.
Оказавшись на борту, мы увидели, что экипаж, как всегда, весел, бодр и готов к отплытию; даже наш повар, воспользовавшись двухдневным отдыхом, оправился от болезни; он ждал на палубе, готовый накормить нас ужином, ибо, надо сказать, бедняга был преисполнен желания услужить и, как только мог встать на ноги, тотчас же бежал к своим кастрюлям. К сожалению, мы уже отобедали с Гаргалло, из-за чего лишились всякой возможности воспользоваться добрыми намерениями Камы по отношению к нам. После нашего отказа повар отыгрался на Милорде, который всегда был готов к приему пищи и на этот раз в одиночку проглотил макароны, предназначавшиеся Жадену и мне, а в дополнение к ним — приличную порцию хлеба и картофеля; данное обстоятельство, я уверен, оставило у него приятные воспоминания о том, как едят в Сиракузе.
К нашему уходу у капитана начались ревматические боли в пояснице, так что мне волей-неволей пришлось изображать из себя врача, и я прописал ему растирания камфарным спиртом. Пока мы были на берегу, капитан прибегнул к этому средству и, когда мы вернулись, заявил, то ли выдумывая, то ли говоря правду, что ему стало лучше и он намерен и впредь следовать этому предписанию.
Погода в те дни стояла великолепная. Я уже говорил, что нет ничего прекраснее и поэтичнее, чем ночь на сицилийском побережье, между небом и морем, похожими на два расшитых золотом лазурных покрова; поэтому мы оставались на палубе допоздна, играя в какую-то игру, которая была придумана командой и в которой проигравший должен был выпить стакан вина. Само собой разумеется, взяв два-три урока, мы превзошли своих учителей, и наши матросы все время проигрывали; особенно отчаянно не везло Пьетро.
Около полуночи мы удалились в свою каюту, оставив палубу в распоряжение капитана, который установил там нечто вроде помоста и лег на него ничком, чтобы Джованни было легче выполнять мое предписание относительно лечения ревматизма его начальника; однако не успели мы лечь в постель, как послышался душераздирающий крик. Мы с Жаденом бросились к двери и, выбежав на палубу, увидели, что она объята пламенем и посреди этого пламени мечется чья-то фигура в огне; бедняга стремительно перепрыгнул через бортовое заграждение и нырнул в море, в то время как его товарищ, у которого горела только одна рука, носился по палубе, крича как оглашенный и взывая о помощи. На мгновение мы замерли на месте, не понимая, как и члены команды, что же произошло, как вдруг над каютой показалась голова Нунцио и послышался приказ:
— Спустить паруса! Обождем капитана, он сейчас за бортом.
Приказ был исполнен немедленно, точно и без рассуждений, что составляет особенность повиновения, присущего матросам. Парус скользнул вдоль мачты и опустился на палубу; почти тотчас же маленькое судно замерло, подобно птице с подбитым крылом, и до нас донесся голос капитана, просившего бросить ему веревку; через минуту, воспользовавшись ею, капитан поднялся на борт.
И тут все объяснилось.
Джованни подогрел камфарный спирт, чтобы усилить его действенность, и, надев фланелевую рукавицу, принялся растирать капитану поясницу; неожиданно, в то время как его рука совершала путь от тазика с жидкостью к позвоночнику капитана, рукавица вспыхнула огнем от лампы, освещавшей процедуру; огонь немедленно перекинулся с руки врачевателя на затылок пациента, а с его затылка на прочие части тела, увлажненные спиртом. Капитан внезапно ощутил, что его обжигает такой же огонь, как тот, что причинял муки Геркулесу; чтобы его потушить, он кинулся бежать и бросился в море. Это он издал вопль, который мы слышали, и это он пронесся у нас на глазах, как метеор. Его товарищем по несчастью стал бедный Джованни, рука которого, заключенная во фланелевую рукавицу, пылала от кончиков пальцев до локтя, и бедняга, не имея никаких причин становиться Муцием Сцеволой, носился по палубе, крича как бесноватый.
После осмотра пострадавших частей тел было установлено, что у капитана поджарилась спина, а у Джованни испеклась половина руки. Матросы тут же почистили всю морковь, имевшуюся на борту, и из очисток сделали круговой компресс для руки Джованни и припарку длиной в три фута для поясницы капитана; после этого капитан лег на живот, Джованни — на бок, члены экипажа легли кто как мог, мы — по своему усмотрению, и на судне вновь воцарился порядок.
Мы проснулись, когда сперонара огибала мыс Пассеро, бывший мыс Пахин, самый острый угол древней Трина-крии. В первый раз я обнаружил у Вергилия ошибку. Его altas cautes projectaque saxa Pachyni[40] понизились, являя взору пологий берег, почти незаметно уходящий в море. Правда, с тех пор как автор "Энеиды" писал свою третью песнь, Этна столь часто оглашала воздух своими песнями, что это выравнивание берега, опровергающее мелодичные гекзаметры Вергилия, вполне могло бы сойти за ее работу, не в обиду вулкану будет сказано: как говорится, взаймы дают только богатым.
Ветер окончательно стих, и мы шли лишь на веслах, на расстоянии в четверть льё от суши, что позволяло нам следовать взглядом за всеми неровностями берега и обозревать все его изгибы. Время от времени нас отвлекала от этого созерцания то какая-нибудь пролетавшая поблизости чайка, в которую мы стреляли, то какая-нибудь всплывавшая на поверхность дорада, в которую мы бросали гарпун. Море было таким чистым и прозрачным, что взгляд мог проникать почти на неограниченную глубину. Время от времени в недрах этой лазурной бездны неожиданно вспыхивала серебристая молния: то была очередная рыба, бившая хвостом по воде и испуганно уплывавшая при нашем приближении. Лишь одна из них, казалось размером с обыкновенную щуку, следовала за нами на неизмеримой глубине, почти не шевелясь и лишь покачиваясь в воде. Я неотрывно смотрел на эту рыбу почти десять минут, как вдруг Жаден, увидев, что я поглощен каким-то занятием, присоединился ко мне и осведомился, чем вызван мой интерес. Я указал ему на этого обитателя морских глубин, которого он сначала никак не мог рассмотреть, но, наконец, начал различать так же четко, как и я. Вскоре произошло то, что происходит в Париже, когда человек стоит на мосту и смотрит в реку. Пьетро, проходивший мимо с полудюжиной отбивных котлет, которым предстояло стать основой нашего завтрака, подошел и, проследив за направлением наших взглядов, тоже разглядел предмет, к которому они были прикованы, но, к нашему великому удивлению, зрелище произвело на него крайне неприятное впечатление, и мы поспешили спросить его, что это за рыба так упорно следует за нами. Пьетро лишь покачал головой, а затем, ответив: "Это плохая рыба", — продолжил свой путь на кухню и скрылся в отверстии люка. Поскольку этот ответ нас отнюдь не удовлетворил, мы позвали капитана, только что появившегося на палубе, и, не удосужившись спросить, как обстоят дела с его ревматизмом, задали ему тот же вопрос. Бросив взгляд вниз, капитан брезгливо махнул рукой.
