То, что я рассказала, совершенно ясно, не так ли? В церкви маркиза ди Сан Флоридио, в ее правом приделе, приделе святого Себастьяна, между двумя пилястрами. О Боже! О Боже! Я так дрожу, когда пишу вам, моя спасительница, что уж и не знаю, сумеете ли вы это прочесть.

Я бы хотела узнать, как вас зовут, чтобы сто раз повторить ваше имя в своих молитвах. Но всезнающий Бог знает, что я молюсь за вас, а больше ничего и не нужно.

О Боже мой! Только что случилось то, чего еще не случалось с тех пор как мы здесь. Кантарелло приходил два дня подряд. Может быть, за ним следили? Или же он что-то заподозрил? Неужели кто-то догадывается о нашем существовании и пытается нас отыскать? О! Кто бы ни был этот человек, готовый помочь, поддержи его, Господь, приди ему на помощь!

Кантарелло явился в тот миг, когда мы совсем его не ждали. К счастью, бумага была спрятана. Он вошел и стал оглядываться по сторонам, а также простукивать все стены; затем, удостоверившись, что никаких изменений не произошло, он сказал, повернувшись ко мне:

"Я вернулся, так как, по-моему, забыл сказать, что если вы хотите, то я выведу вас на прогулку, когда приду в следующий раз".

"Благодарю вас, — ответила я, — вы мне это говорили".

"А! Я это говорил, — с рассеянным видом произнес Кантарелло, — очень хорошо; выходит, я напрасно вернулся".

После этого он снова огляделся, обследовал стену в двух-трех местах и ушел. Мы слышали, как он удаляется и запирает вторую дверь. Примерно через десять минут после его ухода послышался какой-то громкий хлопок, похожий на выстрел из пистолета или из ружья. Быть может, нам подают сигнал и, как мы надеемся, кто-то бдит сейчас ради нас?

В течение четырех-пяти дней не произошло ничего нового; насколько я могу полагаться на свои расчеты, завтра Кантарелло должен прийти за мной. Скорее всего, до завтрашнего дня я ничего не добавлю к этому рассказу, за исключением очередной мольбы, с которой я обращаюсь к вам, чтобы вы не оставили нас наедине с нашим отчаянием.

О добрая душа, пожалейте нас!

О Господи! О Господи! Что случилось? Либо я ошиблась (а я не могла просчитаться на два дня), либо день, когда Кантарелло должен был прийти, миновал, а он так и не пришел. К тому же я сужу об этом по нашим съестным припасам, которые он пополнял раз в неделю: они на исходе, а он все не идет. Боже мой! Неужели нам уготовано нечто более страшное, чем то, что мы терпели до сих пор? Господи! Я не смею даже сказать тебе, чего я страшусь, так как ужасно боюсь, как бы эхо этой бездны не ответило мне: "Да!"

О Господи! Неужели нам суждено умереть от голода?

Время идет, время идет, а он все не приходит, и кругом не слышно ни единого звука. Боже мой! Мы согласны остаться здесь навеки и никогда больше не видеть солнечного света. Но он обещал отпустить на волю моего ребенка, мое бедное дитя!

Где же он, этот человек, на которого я никогда не могла смотреть без страха и которого я теперь жду как бога-спасителя? Может быть, он заболел? Если это так, Боже, верни ему здоровье. Может быть, он умер, не успев доверить кому-либо страшную тайну нашей могилы? О мое дитя! Мое бедное дитя!

К счастью, ребенок может пить мое молоко и страдает не так сильно, как мы; однако, если у меня не будет еды, молоко быстро иссякнет; у нас остался только один кусок хлеба, один-единственный. Луиджи сказал, что он не голоден, и отдал его мне. О Господи! Будь свидетелем, что я беру его ради своего ребенка, ради ребенка, которому я буду отдавать свою кровь, когда у меня закончится молоко.

О! Происходит нечто еще похуже! Нечто еще более ужасное! Масло закончилось, лампа вот-вот погаснет;

скоро нас окутает могильный мрак, а вслед за ним придет смерть; наша лампа была светом, она была жизнью; мрак станет смертью, причем мучительной смертью.

О! Теперь, раз уже не осталось надежды для наших тел, вы, тот кто спустится в эту жуткую бездну, кто бы вы ни были, молитесь за... Боже! Лампа гаснет... Молитесь за наши души!"

На этом рукопись обрывалась; четыре последних слова были написаны в ином направлении, чем предыдущие строки; по-видимому, их выводили в темноте. Что произошло дальше, одному Богу известно, но предсмертные муки этих людей явно были ужасными.

Кусок хлеба, пожертвованный Луиджи, очевидно, продлил Терезе жизнь на пару дней, ибо врач установил, что муж и жена умерли с промежутком приблизительно в тридцать пять—сорок часов. Это продление жизни матери продлило жизнь ребенку, вот почему из трех этих несчастных созданий выжил только самый слабый.

Чтение рукописи происходило в том самом подземелье, которое стало свидетелем предсмертных мук Терезы и Луиджи; рукопись не оставила никаких сомнений и никаких неясностей во всех этих событиях; после того как к ней добавились показания дона Фердинандо, все стало ясно и понятно всем.

Вернувшись в деревню, дон Фердинандо узнал, что ребенку уже стало лучше; он тотчас же послал гонца в Феми-наморту, чтобы справиться о том, что стало с первенцем Луиджи и Терезы, и узнал, что тот по-прежнему живет у славных людей, которым его доверили; притом какой-то неизвестный, несомненно Кантарелло, исправно вносил плату за проживание и питание ребенка. Дон Фердинандо заявил, что его семья обязуется впредь заботиться о двух несчастных сиротах, а также берет на себя расходы по погребению Луиджи и Терезы, на постоянные заупокойные службы по которым он сделал денежный вклад.

После того как дон Фердинандо уделил внимание жизни одних и смерти других, он подумал, что вправе позаботиться немного о своем личном счастье; он вернулся в Сиракузу вместе с судьей, врачом и Пеппино, и, пока трое его спутников рассказывали маркизу ди Сан Флоридио о том, что произошло в часовне Бельведере, дон Фердинандо отвел свою матушку в сторону и рассказал ей все, что произошло в монастыре урсулинок Катании. Добрая маркиза воздела руки к небу и заявила со слезами на глазах, что рука самого Бога руководила всеми этими событиями и что не пристало гневить Господа, идя против его воли.

Нетрудно догадаться, что дон Фердинандо и не подумал с ней спорить.

Как только маркиза узнала, что маркиз проводил посетителей и остался один, она послала к нему слугу, чтобы узнать, может ли он ее принять; момент оказался благоприятным: маркиз ходил по комнате взад и вперед, повторяя, что его сын проявил одновременно отвагу Ахилла и благоразумие Одиссея. Маркиза обрисовала мужу, как было бы обидно, если бы род, обещавший засиять еще ярче благодаря этому молодому герою, оборвался на нем и угас вместе с ним. Маркиз попросил жену пояснить эти слова, и маркиза заявила, рыдая, что дон Фердинандо, которого эти бурные события месячной давности ввергли в неожиданную скорбь, решил стать монахом. Узнав об этом решении, маркиз чрезвычайно огорчился, но маркиза поспешила добавить, что существует способ отвести удар: дать ему в жены юную графиню ди Терра Нова, которая собиралась принять постриг в монастыре урсулинок в Катании и в которую дон Фердинандо был безумно влюблен. Маркиз тут же заявил, что, как ему кажется, это не только более чем легко устроить, но и к тому же еще более чем пристойно, так как граф ди Терра Нова не только один из его лучших друзей, но и к тому же еще один из самых знатных людей на Сицилии. И потому тотчас же позвали дона Фердинандо, который, как и предполагала его матушка, на этом условии согласился не становиться мона-хом-бенедиктинцем. Маркиз, почесав за ухом, позволил себе высказать некоторые сомнения относительно приданого Кармелы, ибо это приданое, если память ему не изменяла, должно было быть весьма скромным, так как род ди Терра Нова почти что разорился во время непрерывных смут на Сицилии. Но тут дон Фердинандо перебил отца, сообщив, что у Кармелы объявился некий родственник, отписавший ей шестьдесят тысяч дукатов. В стране, где существовало право старшинства, это было весьма неплохое наследство для девушки, тем более для девушки, у которой был старший брат; маркизу нечего было на это возразить, и, будучи человеком, не терпящим в делах промедления, он приказал запрячь лошадей в дорожные носилки и в тот же день отправился к графу ди Терра Нова.