Я закричала от ужаса, ибо этот посланец, явившийся в столь поздний час, не предвещал ничего хорошего.

Луиджи открыл дверь. На пороге стоял мужчина в крестьянской одежде.

"Что вам нужно? — спросил его Луиджи. — Неужели наш ребенок заболел?"

"Сегодня в пять часов у него начались судороги, — сказал крестьянин, — и кормилица просит вам передать, что если вы сейчас же не поспешите к ней, то она боится, как бы бедный младенец не умер до того, как в утешение себе вы успеете его поцеловать".

"А врач?! — вскричала я. — Врач?! Не следует ли нам сходить в Патерно за врачом?"

"Незачем, — ответил крестьянин, — это приведет лишь к тому, что вы опоздаете, а деревенский врач уже там, возле ребенка".

После этого крестьянин, точно он и сам спешил, бегом направился обратно в Феминаморту.

"Если вы придете раньше нас, — крикнул Луиджи ему вдогонку, — передайте кормилице, что мы идем за вами следом".

"Хорошо", — ответил крестьянин, голос которого уже начал теряться вдали.

Мы в спешке оделись, заливаясь слезами, после чего, закрыв за собой дверь, тоже поспешили в Феминаморту; однако примерно на полпути, когда мы оказались в узком проходе между скалами, четверо мужчин в масках бросились на нас, повалили на землю, связали нам руки, заткнули рот и завязали глаза. Затем они запихнули нас с

Луиджи в дорожные носилки, которые везли на своих спинах мулы, закрыли на ключ дверцы и ставни и тотчас же двинулись в путь, пустив мулов крупной рысью. По прошествии примерно четырех-пяти часов мы остановились; спустя мгновение дверь носилок открылась, и мы догадались, ощутив повеявшую на нас прохладу, что, по-видимому, находимся в какой-то пещере; после этого нам вынули изо рта кляпы.

"Где мы и куда вы нас ведете?" — тотчас вскричала я, тогда как Луиджи задал почти тот же вопрос.

"Пейте и ешьте, — ответил совершенно незнакомый голос, пока нам развязывали руки, оставляя, однако, наши ноги связанными, — пейте и ешьте, а остальное не ваша забота".

Я сорвала с лица повязку. Как я и предполагала, мы находились в пещере; двое мужчин в масках и с пистолетами в руках стояли по бокам носилок, в то время как двое остальных протягивали нам вино и хлеб.

Луиджи оттолкнул вино и хлеб, а затем потянулся к своим ногам, чтобы развязать державшую их веревку; но один из мужчин тут же приставил к его груди пистолет.

"Еще одно подобное движение, — сказал он, — и ты покойник".

Я попросила Луиджи не оказывать никакого сопротивления.

Нам снова предложили хлеб и вино.

"Я не голоден и не хочу пить", — сказал Луиджи.

"Я тоже", — прибавила я.

"Как вам будет угодно, — произнес мужчина, который уже говорил с нами и голос которого был нам незнаком, — но, в таком случае, не взыщите, если вам снова свяжут руки, заткнут рты и наденут повязку на глаза".

"Делайте что хотите, — сказала я, — мы в вашей власти".

"Подлые мерзавцы!" — пробормотал Луиджи.

"Ради Бога! — вскричала я. — Ради Бога! Луиджи, не перечь, ты же видишь, что эти господа не собираются нас убивать. Наберись терпения, и, может быть, они сжалятся над нами".

В ответ на эту с тревогой высказанную надежду послышался лишь взрыв смеха, но он заставил меня содрогнуться до глубины души. Я узнала этот смех, так как уже слышала его в церкви Таормины. Без сомнения, мы оказались во власти Кантарелло и он был в числе сопровождавших нас четырех мужчин в масках.

Я протянула руки и покорно кивнула. Луиджи и не думал следовать моему примеру; между ним и человеком, пытавшимся его скрутить, завязалась борьба, но трое остальных пришли на помощь своему товарищу, и моего мужа снова насильно связали, заткнули ему рот и надели на его глаза повязку, после чего опять заперли дверцы и ставни наших носилок.

Я не в состоянии сказать, сколько часов мы там оставались, ибо в подобном положении невозможно точно определить время. Вероятно, мы провели в этой пещере целый день, так как наши похитители, скорее всего, не решались двинуться в путь днем и дожидались ночи. Не знаю, что испытывал Луиджи, но что касается меня, то я чувствовала, что мной овладел жар, что мне страшно хочется есть и, самое главное, пить. Наконец, дверца носилок снова открылась; на этот раз нас не стали развязывать, а лишь вынули наши кляпы. Как только мне удалось заговорить, я попросила пить: мне поднесли к губам стакан, и я осушила его залпом, после чего мне снова заткнули рот.

Я не успела понять, что за жидкость мне дали; она очень напоминала вино, хотя у нее был странный, незнакомый мне вкус, но, что бы это ни было, я тут же почувствовала, что она охладила мою разгоряченную грудь. Более того, вскоре я обрела спокойствие, казавшееся невероятным в таком положении, как мое. Это спокойствие даже не было лишено некоторой прелести. И хотя у меня были завязаны глаза, перед моим взором как будто проносились какие-то призрачные светящиеся фигуры, приветствовавшие меня с нежной улыбкой; мало-помалу я стала впадать в состояние апатии, которое не было ни сном, ни бодрствованием. Мне чудилось, что в ушах у меня звучат забытые мелодии, которые я не вспоминала с самого детства; время от времени я видела ослепительные вспышки, молниями озарявшие беспросветный мрак, и тогда перед моими глазами вставали ярко освещенные дворцы или дивные лужайки, усыпанные цветами. Вскоре мне показалось, что меня взяли на руки, отнесли под сень жимолости и олеандров и положили на скамью из дерна, а затем я увидела над своей головой прекрасное звездное небо. И тут я принялась смеяться над испугом, охватившим меня, когда я решила, будто стала пленницей; после этого я увидела своего ребенка, который, резвясь, бежал ко мне, но, странное дело, это был не тот ребенок, что еще жил! Это был тот, который умер. Я взяла его на руки, спросила, где он был, и из его рассказа узнала, что однажды утром он проснулся с ангельскими крыльями и поднялся на небо, но, увидев, сколько слез я пролила, упросил Бога позволить ему вернуться на землю. Постепенно все эти видения становились менее четкими и, в конце концов, расплывшись, растворились в темноте. После этого я почти тут же провалилась в тяжелый, глубокий и мрачный сон, лишенный сновидений.

Когда я проснулась, мы были в подвале, где находимся еще и сегодня; я могла передвигаться свободно, а Луиджи был прикован цепью к стене. Между нами стоял стол; на этом столе я увидела лампу, кое-какие съестные припасы, вино, воду и стаканы; у стены тлел огонь, с помощью которого Луиджи заковали в кандалы.

Луиджи сидел, опустив голову на колени и погрузившись в такое сильное уныние, что я окончательно проснулась, встала и бесшумно подошла к нему. Из моей груди невольно вырвалось рыдание, и этот звук вывел моего мужа из подавленного состояния. Он поднял голову, и мы бросились друг другу в объятия.

Впервые после нашего похищения у нас появилась возможность обменяться мыслями. Хотя Луиджи и не совсем узнал Кантарелло, он был убежден, как и я, что мы стали его жертвами; как и мне, ему дали дурманящий напиток, от которого он впал в забытье и очнулся лишь одновременно со мной.

В первый день мы отказывались есть. Луиджи был угрюм и молчалив; я сидела рядом с ним и плакала. Однако вскоре наша печаль немного уменьшилась благодаря тому, что мы были вместе. А под конец мы до того проголодались, что поели, и затем нас сморил сон. Мы поняли, что наша жизнь продолжается, даже без воли и света.

У Луиджи были часы: во время нашей поездки они остановились, то ли в полночь, то ли в полдень; муж завел их, и, хотя они показывали условное, а не истинное время, мы могли с их помощью вести счет времени.

Нас похитили в ночь со вторника на среду. Мы рассчитали, что проснулись в четверг утром. Двадцать четыре часа спустя мы нарисовали углем черточку на стене. Таким образом, прошли сутки: настала пятница. Двадцать четыре часа спустя мы сделали вторую такую же пометку: настала суббота. По прошествии такого же промежутка времени мы нарисовали еще одну черточку, превосходившую длиной две первые; эта пометка обозначала воскресенье.