Женщине было, вероятно, двадцать шесть—двадцать восемь лет. Ее смерть, по-видимому, была довольно спокойной: мать вскрыла себе вену вязальной спицей, чтобы продлить жизнь своему ребенку, и умерла, угасая от слабости, как уже было сказано. Врач полагал, что она скончалась всего несколько часов тому назад. Как и мужчина, она, очевидно, была посторонней в деревне, и ни врач, ни судья не помнили, чтобы они когда-нибудь видели ее лицо.
Рядом с головой женщины, у стены стоял сломанный стул, накрытый нижней юбкой. Судья поднял этот стул, и стало видно, что его поставили, чтобы скрыть отверстие, проделанное в нижней части стены. Оно было достаточно широким для того, чтобы через него мог пролезть человек, но его глубина не превышала четырех-пяти футов. Осмотрев это отверстие, мужчины увидели, что его, скорее всего, вырыли с помощью деревянного орудия, именуемого сицилийскими женщинами маццарелло; наши крестьянки носят за поясом такое же, и оно служит им для того, чтобы поддерживать вязальные спицы. Кроме того, они обнаружили под матрасом несколько огромных камней, извлеченных из основания стены; их достала оттуда все та же женщина, у которой не было никаких вспомогательных средств, кроме собственных рук и этого орудия. Таковы могущество человеческой воли и сила отчаяния! Земля, как и камни, была прикрыта матрасом, несомненно для того, чтобы утаить их от глаз тех, кто сторожил узников.
Осмотр продолжался. Мужчины нашли в одном из углублений в стене бутылку из-под масла, глиняный кувшин из-под воды, потухшую лампу и жестяную кружку. Другое углубление в стене почернело из-за того, что в этом месте, должно быть, неоднократно разводили огонь, хотя здесь не было никакого канала, по которому мог бы уходить дым.
Посреди подвала стоял стол. Сев за этот стол, чтобы писать, судья увидел еще одну, на этот раз оловянную кружку с какой-то темной жидкостью; рядом с кружкой лежало перо, а на полу валялись три-четыре листка бумаги. Было обнаружено, что эти листки исписаны — без соблюдения орфографии, мелким и убористым, хотя и довольно разборчивым почерком. Тут же принялись искать другие обрывки бумаги и нашли еще два клочка в соломенном тюфяке, лежавшем под трупом мужчины. Очевидно, эти листочки не были спрятаны там умышленно, а скорее, случайно упали со стола, и их разнесли по полу ногами. Поскольку страницы были пронумерованы, их соединили, разложили по порядку, а затем прочли следующее.
"Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь!
Я написала эти строки в надежде, что они попадут в руки какого-нибудь сердобольного человека. Кем бы ни оказался этот человек, мы умоляем его во имя того, что ему дороже всего на этом и на том свете, высвободить нас из могилы, в которую мы, мой муж, мой ребенок и я, погребены вот уже несколько лет, никоим образом не заслужив этого чудовищного наказания.
Меня зовут Тереза Лентини, я родилась в Таормине, и сейчас мне, вероятно, двадцать восемь-двадцать девять лет. С тех пор как нас заточили в этом подвале, где я пишу, я потеряла счет часам, перестала отличать день от ночи и утратила меру времени. Мы здесь очень давно — вот и все, что мне известно.
Я жила в Катании, в доме маркиза ди Сан Флоридио, куда была помещена как молочная сестра молодой графини Лючии. Молодая графиня скончалась в 1768 году, насколько я помню, но маркиза, которой я напоминала ее любимую дочь, решила не отпускать меня от себя. Она тоже умерла, эта добрая и достойная маркиза; Господь соблаговолил забрать к себе ее душу, ибо маркизу любили все.
После этого я хотела вернуться к своей матушке, но маркиз ди Сан Флоридио мне этого не позволил. В его доме жил в качестве управляющего один человек, предки которого на протяжении четырех-пяти поколений состояли на службе у предков маркиза и которому были известны все его секреты и его имущественное положение; словом, это был человек, которому маркиз безгранично доверял. Его звали Гаэтано Кантарелло. Хозяин решил выдать меня замуж за этого человека, чтобы, как он говорил, мы оба могли оставаться при нем до конца его дней.
Кантарелло был мужчина лет двадцати восьми—тридцати, красивый, но с довольно суровым лицом. Его не в чем было упрекнуть; он казался честным человеком и не был ни игроком, ни распутником. Ему досталось наследство от отца, и он получил от щедрот маркиза сумму, значительную для человека его звания; стало быть, это была выгодная партия, если принять во внимание мою бедность. Однако, когда маркиз ди Сан Флоридио сообщил мне об этом намерении, я невольно принялась дрожать и плакать: в насупленных бровях этого человека, в диком выражении его глаз и в резком звуке его голоса было нечто такое, что инстинктивно внушало мне страх. Правда, я слышала от всех своих подруг, как мне посчастливилось, что меня полюбил Кантарелло и что Кантарелло — самый красивый мужчина в Мессине. Поэтому я мысленно спрашивала себя, не глупо ли с моей стороны одной так судить о своем женихе, в то время как все вокруг видят его в другом свете. И потому я упрекала себя за то, что была несправедлива к бедному Кантарелло. Эти упреки были тем более обоснованными, что, в то время как я относилась к Кантарелло с безотчетным отвращением, мне было ясно, что я испытываю противоположное чувство к молодому виноградарю из окрестностей Патерно, по имени Луиджи Поллино, который приходился мне дальним родственником. Мы с ним дружили с самого детства, и незаметно для нас эта дружба переросла в любовь.
Вот почему мы оба пришли в страшное отчаяние, когда маркиз поделился со мной своими планами относительно меня и Кантарелло, к тому же моя матушка, считавшая, что о таком браке я не могла и мечтать, предала интересы бедного Луиджи и перешла на сторону богатого управляющего, заявив, что я должна отказаться от своего родственника и отныне не думать ни о ком, кроме его соперника.
Мы подошли к началу 1783 года, и день нашей свадьбы был назначен на 15 марта, но тут настал недоброй памяти день 5 февраля. Весь день 4-го дул сирокко, так что все пребывали в оцепенении, которое приносит с собой этот ветер. Маркиз ди Сан Флоридио оставался из-за подагры в своих покоях, где он лежал на кушетке. Я находилась в соседней комнате, готовая прибежать по первому же его зову, если бы, часом, ему что-нибудь понадобилось, как вдруг в воздухе раздался странный звук и дворец начал раскачиваться, словно корабль на море. Вскоре в стене, отделявшей мою комнату от покоев маркиза, появилась трещина, в которую можно было просунуть руку; в то же время параллельная ей стена рухнула, и потолок, лишившись опоры с той стороны, опустился до пола. Я бросилась в противоположную сторону, чтобы избежать удара, и оказалась под рухнувшей стеной, точно под крышей; в тот же миг из комнаты маркиза послышался страшный крик. Я оказалась рядом с трещиной, появившейся в стене, и прильнула к этой щели. Одна из балок, падая, ударила маркиза по голове, и он, оглушенный, упал с кушетки на пол. Я хотела было броситься ему на помощь, как вдруг через дверь комнаты, находившейся напротив той, где была я, в покои маркиза вошел Кантарелло. Когда он увидел лежавшего без сознания хозяина, лицо его приняло такое странное выражение, что я содрогнулась от ужаса. Кантарелло огляделся по сторонам, проверяя, один ли он здесь; затем, убедившись, что рядом никого нет, он бросился к своему хозяину; сначала я подумала, что он хочет оказать ему помощь, но я ошиблась. Кантарелло снял витой пояс, которым был перевязан халат маркиза, и обмотал его вокруг шеи хозяина; затем, налегая коленом на его грудь, он задушил его. Перед смертью маркиз открыл глаза и, конечно, узнал своего убийцу, так как он протянул к нему сложенные руки. Я невольно вскрикнула. Кантарелло поднял голову. "Здесь кто-то есть?" — грозно спросил он. И тут я увидела во всей их свирепой жестокости эти насупленные брови и этот взгляд, которые всегда пугали меня, даже когда его лицо оставалось спокойным. Дрожа и едва ли не умирая от страха, я молча опустилась на пол. Мгновение спустя, видя, что никто так и не появился, я поднялась и снова прильнула к щели, забыв о смертельной опасности, которой подвергалась сама, оставаясь во дворце, грозившем окончательно рухнуть в любую минуту, — до того я была ошеломлена и отчасти заворожена страшной сценой, только что разыгравшейся у меня на глазах. Маркиз неподвижно лежал на полу и казался мертвым. Кантарелло стоял перед секретером, который, как мы знали, был полон золотом и банкнотами, судя по тому, что там никогда не оставлялся ключ, а с ним, как нам было известно, маркиз ни на минуту не расставался. Управляющий хватал золото и банкноты пригоршнями и лихорадочно набивал ими карманы своего сюртука; забрав все, он сдернул с кровати маркиза матрас из кукурузной соломы, опрокинул секретер на матрас, навалил на секретер стулья и, достав из печи головню, поднес огонь к этой груде дерева. Вскоре, когда пламя разгорелось, Кантарелло выбежал через ту же дверь, в которую он вошел.
