Успокоенный на этот счет дон Фердинандо перевел разговор на другую тему: он заявил, что ужасная слабость, которую он испытывает, проистекает, очевидно, от крайнего недостатка пищи. Добрая настоятельница признала, что молодой человек двадцати лет и в самом деле не может питаться только бульоном из лягушек, вареньем и мармеладом; кроме того, она пообещала присылать ему днем крепкий бульон и рыбное филе. Затем, поскольку долг призывал ее в церковь, она распрощалась с больным, который несколько воспрянул духом после того и другого обещания.
Едва лишь тетушка оставила дона Фердинандо одного, как больной решил опробовать свои силы. Неделей раньше такая же попытка не увенчалась особым успехом, но на этот раз он с честью выдержал испытание. Молодой человек тщательно закрыл дверь, чтобы никто не застал его за этим занятием, способным доказать, что он не настолько болен, как пытался убедить в этом других, и несколько раз прошелся по комнате, никоим образом не впадая в обморочное состояние и лишь испытывая небольшую слабость, которая, несомненно, должна была пройти благодаря его новому укрепляющему режиму. Что касается раны, то она окончательно закрылась, и от недавних кровопусканий не осталось никаких следов. Опробовав свои силы, дон Фердинандо начал так старательно приводить себя в порядок, что нетрудно было догадаться: на смену мыслям, всецело занимавшим его до этого дня, пришли другие: он расчесал и надушил свои прекрасные черные волосы, которые его камердинер не расчесывал и не пудрил с той самой ночи, когда графа ранили, и которые, обретя свой естественный цвет, были ему к лицу ничуть не в меньшей степени; затем он снова открыл дверь, лег в постель и стал ждать дальнейшего развития событий.
Настоятельница сдержала свое слово с полнейшей точностью, и в назначенный час дон Фердинандо получил обещанные крепкий бульон, рыбное филе и даже стаканчик липарийского муската, о котором в их соглашении не было речи. Правда, все порции были отмерены со скупостью, вызванной страхом за его здоровье, но это немногое оказалось весьма вкусным. Хотя такая видимость трапезы была не в состоянии полностью утолить голод дона Фердинандо, съеденного им было достаточно, чтобы поддержать его силы до наступления ночи, а ночью разве не мог он рассчитывать на добрую Кармелу, готовую предоставить все содержимое буфетной в его распоряжение?
На этот раз Кармела пришла еще чуть пораньше, чем накануне. Бедняжка отнюдь не скрывала своей радости от известия о том, что настоятельница по просьбе дона Фердинандо назначала ее отныне единственной сиделкой больного. В порыве благодарности она подбежала прямо к постели молодого человека и уже сама, точно ему это полагалось, подставила обе свои щеки. Фердинандо прикоснулся к ним губами, взял руки Кармелы и посмотрел на нее с такой кроткой и нежной улыбкой, что бедняжка, не осознавая, что говорит, прошептала: "О! Я так счастлива!" — и рухнула в стоящее возле кровати кресло, откинув голову на его спинку.
Фердинандо тоже был очень счастлив, ибо он впервые по-настоящему испытывал любовь. Все его палермские романы казались ему теперь фальшивыми: отныне для него существовала только одна женщина на свете — Кармела. И все же следует признаться, что граф, прежде чем всецело предаться этому восхитительному чувству, сладость которого он только-только начал ценить, решил в первую очередь окончательно утолить мучивший его голод. Глядя на Кармелу так нежно, как только это было возможно, он повторил свою вчерашнюю просьбу, правда, на этот раз умоляя девушку принести целого цыпленка и полную бутылку вина.
Кармела была в таком расположении духа, когда женщины уже не спорят, а слепо повинуются. Девушка лишь попросила дать ей отсрочку, чтобы убедиться в том, что она никого не встретит на лестницах или в коридорах. Ожидание было приятным. Молодые люди говорили на тысячи тем, яснее ясного указывавших на то, что они любят друг друга; затем, решив, что время пришло, Кармела, легкая как тень, на цыпочках вышла из комнаты, держа в руке свечу.
Минуту спустя она вернулась с полным подносом; однако на этот раз, к чести дона Фердинандо будет сказано, он вначале обратил свои взоры на прелестную подавальщицу и лишь затем — на ужин, который она принесла. Тем не менее этот ужин вполне заслуживал внимания: он состоял из превосходной пулярки, вытянутой бутылки с длинным горлышком и горки тех самых плодов, какие Нарсес посылал в качестве образца варварам, желая привлечь их в Италию.
— Нате, — сказала Кармела, ставя поднос на стол, — я послушалась вас, так как, сама не знаю почему, не нахожу слов, чтобы вам отказать, но теперь, ради Бога, будьте благоразумны и подумайте, как я буду страдать, если мое попустительство по отношению к вам обернется бедой.
— Послушайте, — сказал Фердинандо, — существует способ убедиться в том, что я не стану переедать.
— Какой же? — спросила девушка.
— Следует разделить угощение. Это будет дело милосердия, ибо таким образом вы убережете несчастного больного от греха чревоугодия; кроме того, по всей видимости, — добавил он, посмотрев на пулярку, — это будет не слишком суровым наказанием за прочие грехи, какие вы совершите.
— Но я не голодна, — возразила Кармела.
— Тем более похвальным будет этот поступок, — сказал Фердинандо, — вы пожертвуете собой ради меня, вот и все.
— Однако, — продолжала монахиня, уже отчасти готовая дать больному новое доказательство своей преданности, — сегодня среда, постный день, и без разрешения нам не позволено есть скоромную пищу.
— Смотрите, — ответил дон Фердинандо, вытянув палец в направлении стенных часов, стрелка которых как раз указывала на полночь, и, подождав, пока они пробьют двенадцать раз, — смотрите, уже четверг, скоромный день; стало быть, вам уже не требуется разрешение, и на вашей совести будет одним грехом меньше и одним благодеянием больше.
Кармела ничего на это не ответила, поскольку, как было сказано, воля Фердинандо уже стала для нее законом; она молча взяла стул и села с другой стороны стола напротив графа.
— О! Что вы делаете! — воскликнул молодой человек. — Разве вы не понимаете, что сели слишком далеко от меня и, чтобы дотянуться до еды, мне придется делать усилия, от которых моя рана рискует снова открыться?
— В самом деле! — испуганно вскричала Кармела. — В таком случае, скажите, где мне следует сесть, и я там сяду.
— Здесь, — сказал Фердинандо, указывая на край своей постели, — здесь, рядом со мной; таким образом, мне не придется делать никаких усилий, а вам нечего будет опасаться.
Покрасневшая Кармела повиновалась и села на край постели молодого человека, понимая, что, возможно, поступает дурно, однако при этом она руководствовалась принципом христианского милосердия, требующим, чтобы мы жалели больных и страждущих. Это было благое намерение, но, как гласит старинная пословица, путь в ад вымощен благими намерениями!
И все же двое этих красивых молодых людей, которые сидели бок о бок, словно двое голубков на краю одного и того же гнезда, глядели друг на друга с любовью и улыбались от счастья, являли собой поистине райское зрелище. Никогда еще ни ему, ни ей не доводилось так приятно ужинать, и никто из них даже не подозревал о том, сколько таинственной неги скрыто в этом простом действии, которому они предавались. И сам дон Фердинандо, с каким бы удовольствием он ни утолял накануне так давно мучивший его страшный голод, испытывал тогда лишь физическое наслаждение от удовлетворенной потребности; теперь же все обстояло совсем иначе: к физическому наслаждению примешивалось неведомое, чуть ли не небесное блаженство. И молодой человек, и девушка дышали с трудом, как будто им нездоровилось, и были так счастливы, словно оказались на небе. Кармела почувствовала, что в таком положении таится опасность; последний инстинктивный порыв стыдливости, последний зов добродетели придал ей сил подняться, чтобы отдалиться от дона Фердинандо, но дон Фердинандо удержал ее, после чего она бессильно и безвольно опустилась на прежнее место. И тогда Кармеле показалось, что она слышит слабый крик и что к ее лбу прикоснулись два шелестящих крыла. То был ангел-хранитель монашеского целомудрия, который покинул девушку, обливаясь слезами, и возвращался на небо.
