Просьба дона Фердинандо вовсе не оправдала ожиданий красавицы-монахини.

— Достаньте мне жареного цыпленка и бутылку бордо, — сказал дон Фердинандо.

Кармела не смогла удержаться от улыбки.

— Но от этого вам станет дурно, — сказала она.

— Мне станет дурно? — воскликнул дон Фердинандо. — Да поймите же, что я рассчитываю только на это, чтобы поправиться. Но все во главе с негодяем-доктором сговорились, чтобы меня погубить, и вы тоже участвуете в этом заговоре, вы тоже, я же вижу; вы, такая добрая, такая красивая; вы, ради которой, по правде сказать, мне так хочется жить.

— Ну, разве что вы съедите только маленький кусочек цыпленка?

— Одно крылышко.

— Ну, разве что вы выпьете только капельку вина?

— Одну росинку.

— Хорошо! Я схожу и принесу то, что вы хотите.

— Ах! Вы святая! — воскликнул дон Фердинандо, хватая руки послушницы и целуя их с восторгом куда менее духовным, чем позволяло ему то определение, которое он только что ей дал.

Поэтому Кармела отдернула руки, словно к ним прикоснулись не губы Фердинандо, а раскаленное железо.

Что касается графа, то он смотрел вслед прелестной монахине с чувством благодарности, граничившим с преклонением, и за время ее короткого отсутствия был вынужден признаться себе, что даже в Палермо ему не доводилось встречать ни одной женщины, которая могла бы красотой, изяществом и душевной чистотой выдержать сравнение с Кармелой.

Восторг больного стал еще большим, когда она вернулась, держа в одной руке тарелку со столь желанным птичьим крылышком, а в другой — хрустальный бокал, наполовину полный бордо. Теперь она казалась ему уже не простой смертной, а богиней; это была сама Геба, подающая амброзию и подносящая нектар.

— Я не смогла принести все за один раз, — сказала прелестная подавальщица, ставя тарелку и бокал на стол, который она придвинула к постели больного, — но сейчас я принесу вам хлеб к цыпленку и варенье на десерт. Подождите.

— Ступайте, — сказал дон Фердинандо, — и, главное,

возвращайтесь быстрее, — все это покажется мне еще вкуснее, если вы будете здесь.

Однако, как ни спешила Кармела, голод дона Ферди-нандо оказался столь мучительным, что несчастный больной не смог дождаться ее возвращения, и, вернувшись, девушка увидела, что цыплячье крылышко съедено без остатка и бокал бордо осушен до дна. Затем настала очередь хлеба и варенья: их постигла такая же участь.

После того как с ужином было покончено, надо было скрыть его следы, и Кармела отнесла обратно в буфетную всю взятую там посуду, собираясь сказать, если похищение будет замечено, что это она проголодалась. Таким образом, бедняжка уже готова была пойти ради красавца-больного на один из самых тяжких грехов, запрещенных Церковью.

Понятно, что великолепное угощение, которому отдал дань дон Фердинандо, лишь усилило еще неясные и неопределенные чувства юноши к прелестной послушнице, с первого взгляда зародившиеся в его сердце. И потому, пока она ходила в буфетную, он размышлял о жестоком обычае, обрекавшем такую красивую девушку на вечное безбрачие из-за того, что она, на свою беду, имела брата, который, чтобы не уронить чести, подобающей человеку его положения, нуждался во всем отцовском состоянии. Кстати, это была совершенно необычная для дона Фердинандо мысль, ибо он десятки раз слышал о таких жертвах и никогда не придавал им значения. Почему же теперь граф ди Терра Нова казался ему тираном, по сравнению с которым Дионисий Старший был в его глазах личностью, исполненной добродушия и человеколюбия?

Когда Кармела вернулась в комнату больного, она прежде всего заметила растроганное и одновременно страстное выражение его взгляда. Поэтому, пройдя три-четыре шага, девушка остановилась, как бы не решаясь вернуться на прежнее место у постели больного; между тем граф пригласил ее сесть там столь умоляющим жестом, что у нее не хватило мужества отказаться.

Как бы высоко не воспарял человек в своем воображении, в нем всегда присутствует материальное начало, которое не могут долго удерживать в вышине крылья любви, поэзии или честолюбия. Материальное начало стремится к земле, в то время как дух стремится к небу, но, будучи тяжелее его, оно неизменно возвращает человека в круг физических потребностей. Поэтому, находясь рядом с очаровательной женщиной, бедный дон Фердинандо прежде всего подумал о своем голоде и, после того как он малодушно удовлетворил эту свою потребность, его тотчас же начал одолевать сон. И все же, следует сказать к чести нашего героя, что он уступил этому второму противнику не так быстро, как первому, и попытался ему противостоять. Однако борьба оказалась короткой и тщетной, и графу пришлось сдаться: он взял маленькие ручки Кармелы в свои руки и уснул, касаясь их губами.

Сон дона Фердинандо был долгим, сладким и крепким, полным приятных сновидений, а проснуться ему предстояло с улыбкой на устах и любовью во взгляде. Бедная девушка долго смотрела, как он спит, а затем ее тоже охватил сон. Она хотела было высвободить свои руки, чтобы поудобнее устроиться в кресле, но раненый удержал их, не просыпаясь, и тихо застонал, когда она попыталась их убрать. У Кармелы не хватило духу противиться: она очень осторожно прислонилась к постельному валику, и обе эти прелестные головы проспали на одной подушке всю ночь.

Дон Фердинандо проснулся первым; открыв глаза, он прежде всего увидел прекрасную спящую девушку, которая, несомненно, тоже видела какой-то сон, но, вероятно, не столь приятный и радостный, как его сновидения, ибо сквозь ее опущенные веки сочились слезы, бледные щеки судорожно трепетали, а губы слега подрагивали. Вскоре черты лица Кармелы исказились от невыразимого ужаса, все ее тело, казалось, напряглось, готовясь к отчаянной борьбе, и несколько бессвязных слов сорвались с ее уст. Наконец, громко вскрикнув, девушка так резко поднесла руки к своей голове, что сбила с нее свой чепец послушницы, и ее длинные волосы рассыпались по плечам; в то же мгновение она проснулась от испытываемого ею невыносимого страдания, открыла глаза и увидела, что лежит в объятиях дона Фердинандо. Она снова вскрикнула, но на этот раз от радости и, по-видимому, была так довольна, что, когда выздоравливающий прикоснулся губами к ее прекрасным, еще влажным от слез глазам, она не стала сопротивляться и позволила поцеловать себя дважды.

Бедной девушке снилось, что отец заставляет ее принять постриг, и она проснулась, как только увидела, что ножницы приближаются к ее прекрасным локонам. Все еще трепеща от испуга, Кармела рассказала этот печальный сон дону Фердинандо, тем временем целовавшему длинные волосы, которые она так боялась потерять, и шепотом клявшемуся, что, пока он жив, ни один волос не упадет с ее головы.

Между тем пробил час, когда Кармеле пришлось расстаться с больным. Поскольку, по всей вероятности, раненый должен был выздороветь прежде, чем снова настала бы ее очередь дежурить, она расставалась с ним навсегда; это реальное огорчение добавилось к горю, только что пережитому ею. Дон Фердинандо мог бы успокоить девушку, но вместе со здоровьем к нему вернулся эгоизм, и он хотел сполна обратить в свою пользу разлуку, которую девушка считала вечной: она уже позволила Фердинандо прикасаться губами к ее рукам и глазам и даже не пыталась закрывать свои бледные горящие щеки; к тому же, разве до сих пор эти поцелуи не были поцелуями друга, поцелуями брата?

Стоило девушке уйти, как появилась почтенная аббатиса; дон Фердинандо, чувствовавший себя окрепшим, вместо того чтобы признаться, что к нему вернулось хорошее самочувствие, пожаловался на еще большую слабость, чем накануне. Испуганная тетушка спросила у него, неужели ночная сиделка недостаточно хорошо за ним ухаживала; дон Фердинандо ответил, что, напротив, с тех пор как он оказался в монастыре, за ним еще не ухаживали столь прилежно и умело, поэтому он даже решил попросить тетушку приставить к нему ту же самую девушку и в последующие ночи. Дон Фердинандо выразил эту просьбу таким умоляющим и слабым голосом, что добрая настоятельница, опасаясь огорчить больного, поспешила его заверить, что, коль скоро эта сиделка его устраивает, у нее нет возражений, чтобы за ним ухаживала только она; при этом аббатиса добавила, что, если эти постоянные бдения будут слишком утомлять девушку, ее освободят от посещения утренних и даже дневных богослужений.