К почтенной аббатисе заранее послали гонца, так что, когда раненый прибыл в обитель, все уже было готово к его приему. Понятно, что гонца допросили, проявляя при этом все любопытство, какое присуще монастырским затворницам, но он смог рассказать лишь то, что знал, а поскольку фактически были известны лишь ужасные последствия происшествия, ставшего причиной нового приезда дона Фердинандо в Катанию, оно никоим образом не утратило своей притягательной таинственности. Таким образом, молодой граф предстал в глазах юных монахинь в ореоле привлекательнейшего героя романа, о каком они могли лишь мечтать.

Что же касается дона Фердинандо, то он был недалек от истины, предвидя улучшение режима, которое должен был в его положении повлечь за собой такой переезд. Уже в первый день травяной отвар сменился бульоном из лягушек, и больному позволили съесть ложечку смородинового варенья. И это было еще не все. После вечернего богослужения в комнату графа привели одну из самых красивых монахинь, которой предстояло выполнять обязанности ночной сиделки. Возможно, подобное послабление несколько противоречило строгости монастырского устава, но бедный больной был и в самом деле до того слаб, что, на первый взгляд, в этой поблажке, по совести говоря, явно не было никакой беды.

То, как развивались события, подтвердило правоту настоятельницы. Какой бы привлекательной ни была сиделка, больной, тем не менее, крепко проспал всю ночь. Благодаря тому, что он хорошо выспался, наутро у него был более свежий вид; добрая аббатиса восприняла это как знак, что ему надлежит и впредь придерживаться той же диеты, единственное дополнение к которой в течение дня составил небольшой кусочек мармелада из фиалок.

Вечером дон Фердинандо увидел у себя в комнате новое лицо. Дежурная сиделка, приставленная к нему на эту ночь, была не менее красивой, чем та, которую она сменила. Больной немного побеседовал с монахиней и сделал ей ряд комплиментов по поводу ее очаровательного личика, но вскоре усталость взяла верх над галантной учтивостью: он повернулся к стене и закрыл глаза, а открыл их только утром.

Поскольку раненому становилось все лучше и лучше, на третий день он получил, помимо бульона из лягушек, варенья и мармелада, немного мясного студня; больной съел все это с исключительной благодарностью к прекрасным ручкам, подававшим ему еду. Насмотревшись на них, он перевел взгляд на лицо их обладательницы и увидел самое восхитительное личико, какое ему когда-либо доводилось видеть. Граф спросил у прелестной особы, скоро ли она, в свою очередь, станет его сиделкой: девушка ответила, что ее назначили дежурить следующей ночью. Затем граф осведомился, как ее зовут, не сомневаясь, как он выразился, что у такой прелестной особы должно быть приятное имя. Монахиня ответила, что ее зовут Карме-лой. Дон Фердинандо, решив, что это самое восхитительное имя, какое он когда-либо слышал, повторил его шепотом более двадцати раз за то время, что прошло после легкого ужина, который ему подали, до того момента, когда дежурившая возле его постели монахиня принесла приготовленное для него вечернее снадобье.

Кармела явилась в назначенный час и даже несколько заранее. Дон Фердинандо поблагодарил ее за пунктуальность. Бедная девушка бросила взгляд на часы и, увидев, что пришла более чем на двадцать минут раньше положенного времени, покраснела самым восхитительным образом.

После того как граф проглотил снадобье, Кармела села в большое кресло, стоявшее на другом конце комнаты. И тогда больной спросил у нее самым вкрадчивым голосом, почему она ушла так далеко от него. Кармела ответила, что боится потревожить его сон. Дон Фердинандо воскликнул, что он совершенно не хочет спать, и стал умолять Кармелу оказать ему милость, побеседовав с ним. Девушка, покраснев, придвинула кресло к его постели.

Молодые люди некоторое время сидели молча: Кармела с опущенными глазами, а дон Фердинандо, напротив, с обращенным на Кармелу взором. Теперь он мог рассматривать ее в свое удовольствие. Девушка была одним из самых восхитительных созданий, какие только можно вообразить, — с темными волосами, кончики прядей которых виднелись из-под ее белоснежного головного убора; с такими большими голубыми глазами, что в них могли одновременно отразиться два человека; с прямым точеным носом, как у изваяний древних гречанок, от которых она происходила; с губами, розовыми, как кораллы, которые добывают возле мыса Пассаро; с фигурой античной нимфы и ножкой ребенка. Единственное, что можно было поставить в упрек столь совершенной красавице, это слишком бледный цвет матового лица, который еще больше подчеркивал синеватые круги вокруг ее глаз, свидетельствовавшие о бессонных ночах и душевных терзаниях.

Проведя четверть часа в подобном созерцании, дон Фердинандо внезапно нарушил молчание.

— Отчего такая прелестная особа, как вы, выглядит несчастной? — спросил он у Кармелы. — Разве есть на свете человек, настолько жестокий, чтобы заставить проливать слезы эти прекрасные глаза, за один только взгляд которых любой мужчина с превеликим удовольствием отдал бы жизнь?

Девушка вздрогнула, словно этот вопрос оказался созвучным ее собственным мыслям, и дон Фердинандо увидел, как две светлые и блестящие жемчужины, качавшиеся на кончиках длинных ресниц Кармелы, упали одна за другой на ее колени.

— Так было угодно Богу, — ответила девушка, — давшему мне старших брата и сестру, которым отец собирается оставить все наше состояние. И поскольку на меня не хватило приданого, я была обручена с Богом, который, видимо, уготовил меня для этого.

— Это ваш отец потребовал от вас подобной жертвы? — спросил дон Фердинандо.

— Да, мой отец, — ответила Кармела, подняв свои прекрасные глаза к небу.

— И как зовут этого жестокосердного человека?

— Граф дон Франческо ди Терра Нова.

— Граф ди Терра Нова! — вскричал дон Фердинандо. — Это же друг моего отца.

— О Боже мой, да, и на этом основании мне удалось добиться от него лишь согласия на то, что я поступлю в монастырь вашей тетушки.

— И вы без сожаления отказались от мирской жизни? — спросил дон Фердинандо.

— Я еще не знала никакой мирской жизни, до того как поступила в этот монастырь, за исключением той, что можно увидеть сквозь перекладины жалюзи, — ответила Кармела, — поэтому у меня не было никаких оснований сожалеть о ней, и я надеялась, что одиночество принесет мне счастье или хотя бы покой. Некоторое время я пребывала в этой уверенности, но, увы, поняла, что ошиблась, и теперь, признаться, со смертельным страхом ожидаю часа, когда мне придется принять постриг.

— О да! — воскликнул дон Фердинандо. — Это легко заметить; вы не созданы для жизни в монастыре. Для этого требуется непреклонное сердце, в то время как у вас отзывчивое и жалостливое сердце, не так ли?

— Увы! — вздохнула девушка.

— Вы, должно быть, не можете видеть людских страданий, не проявляя жалости к тому, кто страдает; поэтому, стоило мне вас увидеть, как я почувствовал, что мое сердце преисполнилось надеждой.

— Господи! — воскликнула девушка. — Что же я могу для вас сделать?

— Вы можете вернуть мне жизнь, — заявил дон Фердинандо с многозначительным взглядом, до глубины души взволновавшим девушку.

— Что нужно для этого сделать?.. Говорите.

— О! Вы не пожелаете этого сделать, — продолжал дон Фердинандо, — вы получили слишком строгие указания и скорее дадите мне умереть, чем поступитесь своим долгом.

— Умереть?! — вскричала Кармела.

— Да, умереть, — слабеющим голосом произнес граф, откидываясь на подушку, — ибо я чувствую, что умираю.

— О! Говорите, и если я смогу вам чем-то помочь...

— Конечно, вы сможете все, что пожелаете, ведь мы здесь одни, не так ли? Кроме нас, в монастыре никто не бодрствует?

— Значит, исполнить то, что вы желаете, очень трудно? — покраснев, спросила прелестная сиделка.

— Вам стоит только захотеть, — ответил дон Ферди-нандо.

— В таком случае, говорите, — пролепетала Кармела.