Маркиза, привыкшая повиноваться, безропотно села в супружеские носилки, которые тотчас же двинулись в путь в сопровождении пустых носилок сына.

Вернувшись во дворец, маркиза потихоньку справилась о графе и не без тревоги узнала, что он еще не вернулся. Однако эта тревога вскоре утихла, стоило маркизе подумать о том, что у мужа есть загородный дом в Бельведере и что, по всей вероятности, их сын отправился ночевать туда, рассудив, что после одиннадцати часов в Сира-кузе закрывают ворота, так как это город-крепость.

Однако, как известно читателю, ничего подобного не произошло. Граф ди Сан Флоридио не шатался неизвестно где, в чем его обвинял маркиз, и не заночевал в Бельведере, на что надеялась маркиза. Молодой человек преспокойно спал в исповедальне, видя во сне, как княгиня ди М..., самая красивая женщина в Палермо, с глазу на глаз дает ему уроки плавания в прудах Фавориты, и он сладко похрапывал, наслаждаясь этим приятным сновидением.

В два часа ночи граф проснулся, потянулся, зевнул, протер глаза и, полагая, что лежит в своей кровати, хотел было перевернуться на другой бок, но больно ударился головой об угол исповедальни. Удар был настолько сильным, что молодой граф широко открыл глаза и тотчас же окончательно проснулся. Сначала дон Фердинандо с удивлением огляделся, совершенно не представляя себе, где он находится, но мало-помалу вспомнил все: вчерашнюю поездку, разочарование, которое он испытал, оказавшись в безлюдной часовне, и, наконец, как от усталости и скуки он забрел в исповедальню, где ему довелось заснуть, а теперь проснуться. После этого молодой человек догадался об остальном: он понял, что отец и мать, потеряв его из вида, вернулись в Сиракузу и, ни о чем не подозревая, оставили его в часовне одного. Подойдя к двери, граф обнаружил, что она наглухо закрыта, и это подтвердило его предположение; затем он достал из жилетного кармана часы с боем, надавил на репетир, убедился, что сейчас половина третьего ночи, весьма здраво рассудил, что ворота Сиракузы закрыты, а в замке Бельведере все спят, поэтому у него остается только один выход — провести ночь под открытым небом. И полагая, что, даже если в исповедальне находиться не так приятно, как в собственной постели, здесь все-таки лучше, чем в какой-нибудь канаве, он вернулся в свой импровизированный альков, как можно удобнее там устроился и закрыл глаза, чтобы поскорее снова увидеть приятный сон, ход которого был на время прерван.

Постепенно граф стал погружаться в те сумерки души, которые для разума уже не являются больше днем, но еще не стали ночью, как вдруг его слух, чувство, засыпающее у нас последним, смутно уловил шум открывающейся двери и скрипевших при этом петельных крюков. Дон Ферди-нандо тотчас распрямился, вперил взгляд в глубь церкви и увидел человека с фонарем в руке, склонившегося над боковым алтарем, ближайшим к исповедальне, где находился граф. Незнакомец почти тотчас же выпрямился, поднес фонарь к губам и задул огонь; затем, закутавшись в наполовину итальянский, наполовину испанский плащ, который сицилийцы именуют феррайоло, он пересек всю церковь, стараясь ступать как можно тише, прошел так близко от графа, что тот мог бы до него дотронуться, если бы протянул руку, приблизился к входной двери, открыл ее и ушел, закрыв за собой дверь на ключ.

Дон Фердинандо лишился дара речи и оцепенел, отчасти от страха, отчасти от изумления. Наш юный граф не был из числа тех железных людей, какие встречаются в романах, одним из тех героев, какие, подобно Нельсону, в пятнадцатилетием возрасте задают вопрос, что такое страх. Нет, это был всего лишь славный юноша, любитель приключений, но он был суеверным человеком, как все сицилийцы и каким становится кто угодно, оказавшись ночью в одиночестве перед алтарем в безлюдной церкви, где под ногами — могилы, над головой — Бог и повсюду царит тишина. Так что, хотя дон Фердинандо, застигнутый врасплох в разгар своего полусна, прежде всего схватился за шпагу, чтобы дать отпор этому видению, чем бы оно ни было, он не был раздосадован, когда это видение прошествовало мимо, явно не заметив его. Сначала он подумал, что это какое-то потустороннее существо, какой-то из его предков, который, недовольный тем предпочтением, какое оказывают покойному маркизу, каждый год удостаивая его заупокойной мессы, бесшумно вышел из могилы, чтобы потребовать такого же знака внимания по отношению к себе. Однако, когда таинственное существо поднесло к губам фонарь, чтобы задуть огонь, отбрасываемый им, свет озарил лицо пришельца и граф отчетливо увидел, что незнакомец в плаще был высокий мужчина лет сорока—сорока пяти, которому его черная борода и черные усы, равно как и явно мучившее его внутреннее беспокойство, придавали суровый и мрачный вид. Таким образом, кое-что прояснилось, и дон Фердинандо убедился, что перед ним существо той же породы, хотя, возможно, и не того же звания, что и он сам. Это убеждение отчасти успокоило юношу, однако не совсем: понятно, что неизвестный человек не проникает тайком в часовню, где у него явно не может быть никаких дел, без какого-либо дурного умысла. И потому следует признать, что сердце молодого графа учащенно забилось, когда этот человек прошел в двух шагах от него; это сердцебиение, которое, независимо от того, чем оно было вызвано, свидетельствовало о сильном перевозбуждении, прекратилось лишь спустя десять минут после того, как дверь за незнакомцем закрылась и дон Фердинандо убедился, что он остался в часовне совершенно один.

Понятно, что молодой человек и помыслить не мог о том, чтобы снова уснуть; теряясь в бесконечных догадках, он провел остаток ночи настороже, пытаясь подвести хоть сколько-нибудь основательную базу под цепь непрерывных предположений, которые строило его воображение. И тут граф припомнил то самое семейное предание, в котором говорилось о подземелье, где маркиз ди Сан Флоридио, объявленный вне закона и приговоренный к смертной казни, прятался в течение десяти лет; но юноше также было известно, что его дядя умер, не успев передать кому бы то ни было тайну подземелья. Тем не менее это воспоминание, каким бы неполным и противоречивым оно ни было, словно пролило лучик света на мрак, окутывавший молодого графа: он подумал, что этот секрет, казалось бы, навеки унесенный в могилу, вполне мог открыться волей случая. Первоначальный вывод из этой новой идеи заключался в том, что подземелье стало логовом шайки разбойников, с атаманом которых дон Фердинандо имел честь столкнуться лицом к лицу; однако вскоре граф рассудил, что поблизости уже довольно давно не было слышно о каком-нибудь значительном грабеже или крупном убийстве. Конечно, здесь, как всегда, происходили кражи кошельков и табакерок, тут и там случалась поножовщина, из-за чего командира ночной стражи раз или два раза в неделю поднимали с постели, но ни одно из этих мелких происшествий не указывало на то, что в округе орудует постоянная организованная банда под началом столь решительного главаря, каким казался человек в плаще; следовательно, пришлось распрощаться с этим предположением.

Между тем, пока молодой граф строил и опровергал бесконечные догадки, прошло время и в церковь заглянули первые лучи рассвета; дон Фердинандо подумал, что, если он собирается позже вникнуть в эту историю, нельзя допустить, чтобы его увидели рядом с часовней. Поэтому, пользуясь еще царящими на улице сумерками, он забрался с помощью нескольких стульев на окно, открыл его, вылез наружу, благополучно спрыгнул вниз с высоты в восемь—десять футов, вернулся в Сиракузу, как только открыли городские ворота, и подкупил привратника, который за две унции пообещал доложить маркизу и маркизе, что их сын вернулся накануне домой на полчаса позже, чем они.

Благодаря этой мере предосторожности, все произошло так, как и рассчитывал молодой граф; когда он спустился к завтраку, маркиз столь охотно удовольствовался отговоркой сына по поводу его вчерашнего исчезновения, что дону Фердинандо стало ясно: отец, введенный в заблуждение привратником относительно того, сколько продолжалось отсутствие сына, не придал этому особого значения.