— Как это, как это не пудет изысканных яств! Но ужин, напротив, по-моему, будет превосходный, и когда я сделать омлет с вареньем...

— Однако, атаман... — начал было повар.

— Дайте этому господину варенье, и пусть он сделает омлет по своему усмотрению, — распорядился монах.

Повар молча повиновался.

— А теперь, — сказал монах, — не стесняйтесь, господин граф, чувствуйте себя как дома и, когда ваш омлет будет готов, поднимайтесь наверх, мы вас ждем.

— Еще пять минут, и я подниматься; пусть продолжают накрывать на стол.

— Слышите, — сказал монах повару, — накрывайте на стол.

Он стал подниматься по лестнице. Через минуту два брата спустились на кухню и начали выполнять распоряжения повара. Тем временем торжествующий граф готовил омлет; закончив свою работу, он в свою очередь пошел наверх.

Настоятель ждал его вместе со всей общиной, состоявшей из двух десятков монахов, в ярко освещенной трапезной, где стоял накрытый и роскошно сервированный стол. Граф был поражен великолепием столового серебра, а также изысканной красотой скатертей и салфеток. Монастырская братия извлекла из сокровищницы и кладовой для белья все самое лучшее, чтобы оказать честь своему гостю. Что касается помещения трапезной, то его запустелый вид являл собой странный контраст с роскошным убранством накрытого стола. Это была большая комната, по-видимому, служившая раньше часовней, в алтаре которой оборудовали камин; на голых стенах не было никаких украшений, за исключением покрывавшей их паутины, и несколько летучих мышей, привлеченных светом, носились у потолка, влетая и вылетая по своей прихоти через разбитые окна.

Кроме того, у одной из стен виднелся целый арсенал живописно расставленных карабинов.

Окинув взглядом эту картину, граф был поражен благочестивой самоотверженностью святых отцов, которые, владея подобными сокровищами, тем не менее жили, подвергаясь превратностям погоды, словно первые отшельники горы Кармель и Фиваиды.

Настоятель заметил его удивление.

— Господин граф, — произнес он с улыбкой, — я еще раз прошу у вас прощения за скромный ужин и убогий кров, которые вы здесь найдете. Вероятно, вам обрисовали внутреннее убранство нашего монастыря как райский уголок. Видите, как судит о нас общество, господин граф. Поэтому, когда вы вернетесь в мир, я надеюсь, вы воздадите нам должное.

— Право, настоятель, — отвечал граф, — я даже не знаю, чего еще недоставать ужину, и я фидеть на кухне довольно полный напор посуты; разве что нам не хватать вина?

— О! — ответил настоятель. — На этот счет будьте покойны: вино у нас превосходное.

— Карашо! Если вино карошее, то Польше ничего не нужно.

— Однако, — прибавил настоятель, — я боюсь, как бы наши манеры не показались вам довольно странными для монахов. Например, каждый из нас никогда не садится ужинать, не кладя рядом с собой пару пистолетов; это разумная мера предосторожности от всяческих происшествий, которые могут в любую минуту произойти в таком уединенном месте, как это. Стало быть, не взыщите, если, несмотря на ваше присутствие, мы не станем отступать от своих привычек.

С этими словами настоятель приподнял сутану, достал из-за пояса пару великолепных пистолетов и положил их возле своей тарелки.

— Пожалуйста, пожалуйста, настоятель, пожалуйста, — ответил немец, — пистолеты — это друзья мужчины; я тоже иметь пистолеты. О! Просто поразительно, как ваши похожи на них, просто поразительно.

— Возможно, — ответил настоятель, стараясь не улыбаться, — это очень хорошее оружие, марки Кухенройтер, и я выписал его из Германии.

— Кухенройтер? Именно так. Прикажите принести мои пистолеты, они лежат в мой пагаж, и мы сравнить их с вашими.

— После ужина, граф, после ужина. Сядьте напротив меня, вот так, отлично. Вы знаете молитву, которую читают перед едой?

— Раньше я ее знать, но теперь немного забыть.

— Тем хуже, тем хуже, — сказал настоятель, — так как я рассчитывал, что ее произнесете вы; впрочем, раз вы ее забыли, обойдемся без нее.

— Мы опойдемся пез нее, — повторил граф, отличавшийся сговорчивостью, — опойдемся пез нее.

И граф, в самом деле, съел тарелку супа, не помолившись перед едой, а все монахи последовали его примеру. Когда он закончил есть, атаман передал ему бутылку.

— Отведайте этого вина, — сказал он.

Граф, предполагая, что перед ним изысканное вино, наполнил стоящую перед ним рюмку, взял ее за ножку, взглянул при свете ближайшей лампы на желтую, как янтарь, жидкость, после чего поднес рюмку к губам и принялся смаковать вино с неторопливым наслаждением истинного гурмана.

— Странно, — произнес он, — я тумал, что я знать все вина, но этого я не знать, разве что это матера нового сорта.

— Это марсала, господин граф, — вино, которое не знают, хотя оно заслуживает, чтобы его узнали. О! Наша бедная Сицилия таит в себе множество оставленных без внимания сокровищ.

— Как, вы сказать, оно называться? — спросил граф, наливая себе вторую рюмку.

— Марсала.

— Марсала!.. Ну что ж! Это карошее вино: я его покупать. Оно торого стоить?

— Два су за бутылку.

— Что вы сказать? — переспросил граф, подумав, что он ослышался.

— Два су за бутылку.

— Тва су за путылку! Та ведь ви живете в земной рай, настоятель; я остаться сдесь навсегта, я тоже стать пене-тиктинец.

— Спасибо за предпочтение, граф; когда вам будет угодно, мы готовы вас принять.

— Тва су за путылку! — повторял граф, наливая себе третью рюмку.

— Однако я должен вас предупредить, что у этого вина есть один недостаток.

— Оно не иметь недостаток, — возразил граф.

— Прошу прощения: оно очень хмельное.

— Хмельное, хмельное, — презрительно проворчал граф, — таже если пы я выпить пинту, это то же самое, как если пы я выпить стакан смородинового сиропа.

— В таком случае не стесняйтесь, — сказал настоятель, — чувствуйте себя как дома; только предупреждаю, у нас еще много бутылок этого вина.

Вследствие дарованного графу разрешения он принялся есть и пить так, как подобает настоящему немцу. И следует признать, что он в полной мере поддержал репутацию, которой пользуются его соотечественники. Монахи, подбадриваемые настоятелем, не захотели отставать от иностранца, так что вскоре благоговейное молчание, царившее за столом в начале трапезы, было нарушено, и каждый стал тихо переговариваться со своими соседями, а затем уже громче обращаться ко всем присутствующим. Когда же стали менять кушанья, все, стараясь перекричать друг друга, принялись рассказывать самые диковинные истории, какие только можно услышать. Как бы мало граф ни понимал по-сицилийски, ему показалось, что речь в основном шла о дерзких набегах разбойников, разграбленных монастырях, повешенных жандармах и изнасилованных монахинях. Однако в этом не было ничего странного: из-за уединенного местонахождения достойных бенедиктинцев и их удаленности от города они, очевидно, не раз становились свидетелями подобных сцен. Марсала лилась рекой, не говоря уже о сухом сиракузском вине, калабрийском мускате и липарийской мальвазии. Сколь бы крепкой ни была голова графа, его глаза начали заволакиваться туманом, а язык заплетаться. И тут разговоры мало-помалу сменились монологами, а монологи — песнями. Граф, желавший оставаться на уровне хозяев, перебрал свой анакреонтический репертуар и, не найдя в нем ничего более подходящего, чем песня шиллеровских разбойников, принялся распевать во все горло знаменитые "Stehlen, morden, huren, balgen^[21]", на что сотрапезники немца, как ему показалось, отвечали дружными аплодисментами. Вскоре все вокруг графа закружилось; ему показалось, что монахи сбросили свои сутаны и постепенно превратились в разбойников. Их лица утратили свое аскетическое выражение и озарились свирепой яростью; ужин превратился в оргию. Между тем все продолжали пить, и к столу подавали новые, все более крепкие вина, взятые из погребов князя ди Патерно или из кладовой доминиканского монастыря в Ачи Реале. Пирующие стучали по столу пустыми бутылками, требуя принести еще вина, и, стуча, опрокидывали светильники, после чего огонь перекинулся на скатерть и со скатерти на стол; вместо того чтобы его тушить, на стол стали швырять стулья, кресла и лавки. В одно мгновение стол запылал, словно гигантский костер, вокруг которого монахи, обернувшиеся разбойниками, принялись плясать как одержимые. Наконец, посреди этого адского шума и гама послышался голос атамана, требовавший: "Монашек! Монашек!" Этот призыв был встречен всеобщими криками "Ура!". Минуту спустя дверь открылась и на пороге появились четыре монахини, которых тащили за собой пять или шесть бандитов; их встретили ликующими похотливыми возгласами. Граф видел это как бы во сне, и, как во сне, ему казалось, что какая-то неодолимая сила пригвоздила его к стулу, в то время как его душа странствовала в иных краях. Одежда несчастных девиц была мгновенно разорвана в клочья, и разбойники набросились на бедняжек; атаман попытался что-то сказать, но его голос потонул во всеобщих криках. И тут графу почудилось, что атаман схватил свои замечательные пистолеты марки Кухенройтер, очень похожие на его собственные. Затем ему показалось, что прозвучали два выстрела, и он закрыл глаза, ослепленный вспышками света. Открыв их снова, он увидел кровь, двух разбойников, корчившихся в стороне и вопивших от боли, а также самую красивую из монахинь в объятиях атамана, после чего все померкло перед его взором; глаза графа закрылись во второй раз, и у него уже не было сил открыть их снова, ноги его подкосились, и в конце концов он свалился на пол как мешок: он был мертвецки пьян.