В то время как капитан ходил за карантинным патентом, мы сели в лодку и с ружьями в руках отправились на прогулку под этими сумрачными сводами. В итоге пали жертвами пять-шесть голубок, которым суждено было превратиться в жаркое нам на ужин.

Капитан вернулся с разрешением для нас сойти на берег; мы тут же им воспользовались, поскольку я собирался посвятить два последующих дня восхождению на Этну, что, даже по словам местных жителей, дело отнюдь непростое; десять минут спустя мы уже сидели в "Золотой Короне", заведении синьора Аббате, которое я упоминаю в знак признательности, ибо, вопреки здешним правилам, мы нашли у него что поесть.

Катания, по мнению Фукидида, была основана халки-дянами, а согласно другим авторам, финикийцами, в те времена, когда извержения Этны были не только редкими, но еще и неизвестными, так как Гомер, говоря об этой горе, нигде не упоминает, что это вулкан. Через триста-четыреста лет после основания города его основатели были изгнаны оттуда Фаларисом, тем самым, кому, напомним, пришла в голову удачная мысль помещать своих подданных в бронзового быка, раскалявшегося затем на медленном огне, и кто, раз в жизни проявив справедливость, опробовал эту пытку на придумавшем ее человеке. После смерти Фалариса властителем Катании стал Гелон; будучи недоволен ее названием, происходившим, как он полагал, от финикийского слова cat on, что значит "маленькая", он переименовал Катанию в Этну, вероятно, чтобы с помощью такой лести препоручить город его грозной крестной матери, уже начавшей в ту пору просыпаться от своего долгого сна; однако вскоре, когда прежние обитатели, изгнанные Фаларисом, вернулись на родину благодаря победам Дукетия, царя сикулов, уважение к памяти восторжествовало, и они вернули городу его первоначальное название. Тогда же афиняне замыслили завоевать Сицилию, которой суждено было стать их могилой. Командовал ими Алкивиад, чья слава красавца, галантного кавалера и блестящего оратора бежала впереди него. Подойдя к стенам Катании, он попросил впустить его одного в город и дать ему возможность поговорить с катанийцами; возможно, если бы среди них были только мужчины, ему отказали бы в его просьбе, но женщины настояли на том, чтобы ему это позволили. Алкивиада привели в цирк, где собралось все население города. Ученик Сократа начал одну из своих ионийских речей — приятных, лестных и цветистых, но в то же время и страшных, выразительных и угрожающих. Даже стражники, охранявшие городские ворота, покинули свой пост и отправились слушать оратора. Именно это и предвидел Алкивиад, не грешивший избытком скромности, и именно этим воспользовался Никий, его заместитель: он вошел вместе с афинским флотом в порт, который еще не был тогда заполнен лавой, и беспрепятственно овладел городом. Спустя пятьдесят—шестьдесят лет Дионисий Старший, только что заключивший договор с Карфагеном и подчинивший себе Сиракузы, добился той же цели, но не посредством красноречия, а с помощью силы. Ему наследовал Мамерк, бездарный драматург и заурядный тиран, оставивший последующим поколениям сюжеты трагедий, героем которых суждено было стать Тимолеонту. Вслед за ним пришли римляне, эти великие завоеватели, явившиеся сюда приблизительно в 549 году от основания Рима и начавшие с грабежей: в этом отношении Валерий Мессала был предшественником Верреса. Однако во времена Валерия Мессалы римляне грабили ради республики, тогда как во времена Верреса дело продвинулось вперед и грабить стали для себя лично. Итак, победитель отправил награбленное в Рим, в ту пору еще бедный Рим, состоявший из глинобитных домов с соломенными крышами; поэтому город был необычайно тронут этим даром. Среди добычи особое место занимали солнечные часы, которые установили возле Ростральной колонны и по которым еще полвека с восторгом сверял время этот народ, властвовавший над миром. Каждое из их показаний отсчитывало победы. Эти победы обогащали Рим, и Рим постепенно становился щедрым. И тогда Марцелл решил заставить сицилийцев забыть о том, как с ними обходились на первых порах римляне; Марцелла обуяла жажда строительства: он строил повсюду, где бы ни находился, фонтаны, акведуки, театры. В Катании уже было два театра; Марцелл прибавил к ним гимнасий и, по-видимому, бани. Таким образом, Веррес застал город в настолько цветущем состоянии, что он соблаговолил удостоить его взглядом; он поинтересовался, что было в городе лучшим среди того, что оставил Мессала и что добавил к этому Марцелл. Ему рассказали о стоявшем за пределами города храме Цереры, который был построен из базальта и в котором находилась великолепная статуя, известная только женщинам, ибо мужчинам было запрещено входить в этот храм. Веррес, не отличаясь по натуре галантностью, заявил, что у женщин и без того достаточно привилегий, так что незачем сохранять еще и эту, после чего вошел в храм и забрал оттуда статую. Некоторое время спустя Секст Помпей в свою очередь разграбил Катанию под предлогом того, что она оставалась чересчур безразличной к его отцу во время споров, которые тот вел с Цезарем; таким образом, Августу давно уже пора было появиться, и Август в самом деле появился.

Это был тот, кто везде восстанавливал разрушенное и повсюду устанавливал мир. В юности, увлеченный чужим примером, он многих подвергнул проскрипциям, поступая так же, как Лепид и Антоний, но, войдя в возраст, приказал называть себя народным трибуном, а не императором, как величали его тогда республиканцы. Он любил буколики, георгики и идиллии, а также песни пастухов, состязания флейтистов и журчание ручьев. Словом, это был бог, даровавший миру покой. Катания ощутила на себе благодеяния этого спокойного царствования. Август возвел ее стены и вывел туда колонию, которая даже при Феодосии все еще оставалась одной из самых процветающих на Сицилии; однако после кончины Феодосия на Катанию вновь посыпались несчастья: греки, сарацины и норманны сменяли здесь друг друга и обращались с ней примерно так же, как в свое время Мессала, Веррес и Секст Помпей. Наконец, в довершение всех этих нескончаемых грабежей, землетрясение, случившееся в 1169 году, разрушило город, не оставив в нем ни единого дома; в этой катастрофе погибло пятнадцать тысяч его жителей. Когда подземные толчки прекратились, уцелевшие люди вернулись на развалины своих домов, подобно тому как птицы возвращаются в родные гнезда, и с помощью Вильгельма Доброго построили новый город. Но едва только он был возведен, как Генрих VI, находясь в дурном расположении духа, предал его огню, а его обитателей — мечу. К счастью, кое-кто из жителей Катании спасся. Те, кто ускользнул от отца, стали готовить заговор против сына. Фридрих Барбаросса придерживался правил своего достойного отца: он опять сжег город и снова предал горожан мечу. После Генриха и Фридриха хуже была только чума: она обрушилась на Катанию в 1348 году и истребила множество ее жителей. Город стал, наконец, приходить в себя после всех этих нескончаемых опустошавших его бедствий, как вдруг поток лавы длиной в десять льё и шириной в льё извергся из Монте Россо, добрался до Катании, попутно накрыв еще три деревни, и, уничтожив город до основания, понес его развалины дальше, засыпав ими порт.

Такова история Катании на протяжении двадцати шести столетий; тем не менее упорный город неизменно вновь вырастал на прежнем месте, всякий раз еще глубже пуская свои каменные корни в зыбкую коварную почву. Более того: Катания, как и Мессина, это один из самых богатых городов Сицилии.

Покончив с завтраком, мы тотчас же отправились гулять по городу. Наш чичероне повел нас прямо к двум площадям (я замечал, что все проводники, как правило, прежде всего показывают вам городские площади; я благодарен им за это, ведь стоит один раз увидеть эти площади, и вы навсегда избавляетесь от необходимости видеть их снова).

Площади Катании, как и все прочие площади на свете, это большие пустые пространства, окруженные домами; чем больше пространство, тем красивее площадь: это признано во всех странах мира. Одна из площадей Катании окружена безликими сооружениями. Я не знаю, как называются подобные строения: это не дома и не общественные здания; здесь утверждают, что это дворцы, — ну и ради Бога!