Хозяин судна вскоре появился, хохоча во все горло.

Причиной течи оказалась всего-навсего бочка со льдом, которую мы везли с собой из Неаполя, чтобы всю дорогу иметь свежую воду, и которая была помещена на самое дно трюма; она опрокинулась от толчка, лед растаял, и эта студеная вода, затопившая матрас нашего бедного повара, на короткое время вывела его из оцепенения, в котором он пребывал, и исторгла из его горла крики, до такой степени напугавшие всю команду.

Этот шквал миновал, как и предыдущий. Вокруг снова ненадолго воцарилось затишье, и вместе с затишьем возобновилось пение матросов. Мы падали от усталости; наверное, было около одиннадцати часов или полуночи. Мы ничего не ели с самого утра, но не время было говорить о приготовлении пищи. Вернувшись в каюту, мы рухнули на матрасы. Не знаю, как Жаден, но я через десять минут уже спал.

Меня разбудил самый жуткий гвалт, какой я когда-либо слышал в своей жизни. Все матросы кричали одновременно и носились как безумные с бака на корму, топчась прямо по крыше каюты, которая так трещала у них под ногами, словно собиралась рухнуть. Я попытался выйти, но качка была настолько сильной, что я не смог устоять и, скорее, докатился, чем дошел до двери; оказавшись там, я крепко ухватился за ручку и сумел встать на ноги.

— Что, черт возьми, опять случилось? — спросил я у Жадена, который смотрел на все это спокойно, держа руки в карманах и покуривая трубку.

— Ах, Боже мой, — ответил он, — да ровным счетом ничего или почти ничего; просто какое-то трехпалубное судно, под тем предлогом, что оно нас не видит, похоже, собирается пройти прямо по нашему корпусу.

— Где же оно?

— Смотрите, — сказал Жаден, вытягивая руку в сторону кормы, — вон там, смотрите.

В самом деле, в то же мгновение я увидел, как словно из пучины вынырнул морской великан, гнавшийся за нами по пятам. Он поднялся на гребень волны и навис над нами, подобно тому, как старинный замок на вершине горы возвышается над долиной. Почти в тот же миг наше судно взмыло вверх, будто на огромных качелях, а гигант опустился настолько, что мы оказались на уровне его брамселей. Только тогда, несомненно, он нас заметил, так как попытался отклониться вправо, в то время как мы попытались отклониться влево. Затем мы увидели, как он промчался мимо, словно призрак, и до нас донеслись слова, которые прокричали в рупор с его борта: "Счастливого пути!" После этого корабль ринулся вперед, словно беговой конь, растворился в темноте и пропал из вида.

— Это адмирал Молло, — сказал капитан, — он наверняка идет в Палермо на своем "Фердинандо"; ей-Богу, он вовремя нас заметил, а не то нам пришлось бы пережить неприятные минуты.

— И где же мы теперь, капитан?

— О! Мы, знаете ли, далеко продвинулись и находимся среди островов. Смотрите в ту сторону, и минут через пять вы увидите пламя Стромболи.

Я повернулся в указанную сторону и, в самом деле, еще до истечения срока, назначенного капитаном, увидел, как небо на горизонте приобрело красноватый оттенок, и услышал грохот, весьма похожий на тот, какой могла бы производить батарея из десяти—двенадцати пушек, дающих залпы одна за другой. Это и был вулкан Стромболи.

Он заменял нам маяк, способный указывать, с какой скоростью мы двигались. В первый раз, когда я его услышал, он находился впереди судна, вскоре оказался справа от него, а вслед за этим, наконец, — позади нас. Между тем было уже три часа утра и стало светать.

Я никогда не видел более великолепного зрелища. Шторм постепенно утих, хотя мистраль по-прежнему давал о себе знать. Море снова стало лазурно-голубым и являло собой картину движущихся Альп с их мрачными долинами и голыми горами, увенчанными белоснежными шапками пены. Наша легкая как перышко сперонара, гонимая ветром, мчалась по водной поверхности, то взмывая вверх, то летя вниз, то снова поднимаясь, то опять падая с ужасающей скоростью и в то же время крайне осмысленно. Дело в том, что старый Нунцио продолжал стоять у руля, и, как только позади нас вздымалась та или иная плавучая гора, а затем низвергалась, готовая нас поглотить, он легким движением отводил сперонару в сторону, и мы ощущали, как гора, ненадолго ослабев, клокотала под нами, а затем взваливала нас на свои могучие плечи и возносила на свой самый высокий гребень, так что мы снова могли видеть на два-три льё вокруг все эти пики и долины. Внезапно гора оседала, жалобно вздыхая под корпусом нашего судна, и мы снова падали, низвергнутые стихией почти отвесно, а затем оказывались на дне ущелья, откуда не было видно ничего, кроме новых валов, которые готовились нас поглотить, но, напротив, словно повинуясь воле старого рулевого, вновь взваливали сперонару на свою трепещущую спину и возносили нас к небесам.

На протяжении двух-трех часов мы созерцали это величественное зрелище, в то же время продолжая двигаться к берегам Сицилии, к которым мы уже должны были приблизиться, так как недавно оставили позади Липари, древнюю Мелигуниду, и Стромболи, древнюю Стронгилу; между тем перед нами расстилалась огромная пелена, как будто туман, унесенный мистралем, сгустился, скрывая от нас берега древней Тринакрии. Мы спросили у рулевого, движемся ли мы к невидимому острову и можно ли надеяться, что облако, скрывающее от нас богиню, падет. Нунцио повернулся в сторону запада, вытянул руку у себя над головой, а затем, повернувшись к нам, спросил:

— Вы голодны?

— Еще бы, — ответили мы в один голос. — Мы не ели уже почти сутки.

— Что ж! Обедайте, и я обещаю вам Сицилию на десерт.

— Ветер дует с Сардинии? — спросил хозяин судна.

— Да, капитан, — ответил Нунцио.

— Значит, мы будем в Мессине сегодня?

— Сегодня вечером, через два часа после молитвы "Аве Мария".

— Это верно? — спросил я.

— Так же верно, как Евангелие, — откликнулся Пьетро, накрывая на стол. — Ведь сам старик это сказал.

В тот день не было возможности ловить рыбу, так что пришлось свернуть шею двум-трем цыплятам; нам подали также дюжину яиц и принесли из трюма две бутылки бордо, после чего мы пригласили капитана отобедать вместе с нами. Поскольку он был страшно голоден, его не пришлось уговаривать так долго, как накануне. Впрочем, сказав, что Пьетро накрыл на стол, я выразился метафорически. Дело в том, что накрытый стол тотчас был опрокинут, и нам пришлось есть стоя, прислонившись к какой-то опоре, в то время как Джованни и Пьетро держали подносы. Остальные члены команды последовали нашему примеру. Только старый Нунцио, казалось не чувствовавший усталости, голода и жажды, продолжал оставаться у руля.

— Скажите-ка, капитан, — спросил я у нашего сотрапезника, — не будет ли беды, если мы пошлем рулевому бутылку вина?

— Гм! — произнес капитан, озираясь вокруг. — На море еще сильное волнение, и судно вот-вот зачерпнет бортом.

— Ну, тогда хотя бы стаканчик?

— О! Стаканчик — это не страшно. Послушай, — сказал капитан, обращаясь к Пеппино, который только что появился на палубе, — послушай, возьми этот стаканчик и отнеси его старику, только не пролей, ясно?

Пеппино скрылся в каюте, и минуту спустя мы увидели над ее крышей голову рулевого, вытиравшего рот рукавом, в то время как мальчик уносил пустой стакан.

— Спасибо, ваши превосходительства, — произнес Нунцио. — Гм! Гм! Спасибо. Недурно, не так ли, Винченцо?

И тут появилась вторая голова.

— Вино и вправду хорошее, — промолвил Винченцо, сняв шапку, и исчез.

— Как! Их там двое? — спросил я.

— О! В непогоду они никогда не расстаются: это старые друзья.

— Значит, еще один стаканчик?

— Ладно, еще один! Но этот будет последним.

Пеппино отнес на корму наше второе приношение, и вскоре мы увидели руку, которая протягивала Нунцио стакан, осушенный точно наполовину. Нунцио снял шапку, поклонился нам и выпил.

— А теперь, ваши превосходительства, — сказал он, вернув пустой стакан Винченцо, — я полагаю, что если вам угодно будет повернуться в сторону Сицилии, то скоро вы кое-что увидите.