Действительно, несколькими минутами раньше стали ощущаться порывы ветра, который дул с Сардинии и которым мы воспользовались, развернув небольшой латинский парус, поднятый на верх носовой мачты. При первом же дуновении этого ветра туман, нависший над морем, стал подниматься, подобно дыму, отдаляющемуся от очага, и постепенно открывать берега Сицилии и горы Калабрии, на первый взгляд составляющие от мыса Бьянко до выступа Пеццо один и тот же материк, над которым господствовала огромная вершина Этны. Легендарная, овеянная мифами земля Овидия, Феокрита и Вергилия предстала, наконец, взорам, и наше судно, подобно кораблю Энея, шло к ней на всех парусах, будучи уже не под защитой древнего морского бога Нептуна, а под покровительством Девы Марии, нынешней путеводной звезды моряков.
БЛАГОРОДНАЯ МЕССИНА
Мы быстро приближались к берегу, пожирая глазами круговую перспективу, открывавшуюся перед нами подобно гигантскому амфитеатру. В полдень мы оказались вблизи мыса Пелоро, названного так по имени кормчего Ганнибала. Африканский полководец убегал в Азию от римлян, преследовавших его в Африке, и, добравшись до места, где мы теперь находились и откуда невозможно разглядеть пролив, решил, что его предали и загнали в бухту, где враги собираются окружить его и взять в плен. Ганнибал был человеком скоропалительных и крайних решений; он взглянул на свою руку: кольцо с ядом, которое он носил постоянно, по-прежнему было у него на пальце. И тогда, уверенный в том, что молниеносная смерть избавит его от позора рабства, полководец пожелал, чтобы тот, кто его предал, отправился к Плутону и доложил о его скором прибытии; отказавшись предоставить кормчему двухчасовую отсрочку, о которой тот просил, чтобы оправдаться, Ганнибал приказал бросить беднягу в море; два часа спустя он убедился в собственной ошибке и назвал именем несчастной жертвы мыс, который из-за своей протяженности скрыл от взора полководца пролив; это название, плод запоздалого раскаяния, увековеченного историками, сохранилось вплоть до наших дней.
Между тем с каждой минутой складки местности на берегу становились все более явственными для наших глаз; белоснежные селения выделялись на ее зеленоватом фоне; мы начали различать античную Сциллу, это чудовище с женской грудью и туловищем, опоясанным ненасытными псами: оно вселяло ужас в древних моряков, и избегать его настойчиво советовал Энею провидец Гелен. Мы же оказались менее осторожными, чем троянский герой, хотя только что, как и он, едва уцелели во время бури. Море снова стало совершенно спокойным, и вместо смолкнувшего собачьего лая слышался лишь шум моря, бившегося о берег; современная Сцилла раскинулась перед нами во всей своей живописности, с древними скалами, увенчанными крепостью, которую возвел Мюрат, и с каскадом домов, спускающихся к морю с вершины горы, подобно стаду, бегущему на водопой. Я спросил у капитана, нельзя ли сбавить скорость нашего движения, чтобы я успел распознать с картой в руках все эти города со звучными и поэтичными именами; моя просьба как нельзя лучше совпадала с его намерениями. Наша сперонара, слишком гордая и кокетливая, чтобы войти в Мессину в том плачевном виде, в каком она все еще пребывала после бури, и сама нуждалась в короткой остановке, необходимой для того, чтобы починить сломанную рею и оснастить ее новыми парусами. Судно легло в дрейф, чтобы матросы могли спокойнее выполнять свою работу. Я взял свой дневник и стал делать в нем записи; Жаден взял свою папку для эскизов и принялся зарисовывать берег. Так быстро и с пользой пролетели два-три часа; затем, когда каждый покончил со своим делом, мы опять взяли курс на Мессину, и наше маленькое судно вновь принялось рассекать морскую гладь столь же стремительно, как птица, спешащая в свое гнездо.
День прошел за всеми этими хлопотами, и уже начало вечереть. Мы подходили к Мессине, и тут в голове у меня всплыло пророчество рулевого, возвестившего, что мы прибудем по назначению через два часа после молитвы "Аве Мария". Это напомнило мне, что с тех пор, как мы вышли в море, я ни разу не видел, чтобы кто-либо из матросов открыто совершал положенные религиозные обряды, несмотря на то, что эти дети моря считают выполнение их своим священным долгом. Более того: как-то раз маленькое распятие из оливкового дерева, инкрустированное перламутром, похожее на те, что изготавливают монахи из храма Гроба Господня и привозят из Иерусалима паломники, исчезло из нашей каюты, и я нашел его в носовой части судна, под иконой Мадонны-у-Подножья-Грота, заступницы нашего маленького судна. Я осведомился, была ли какая-нибудь особенная причина для того, чтобы переносить распятие в другое место, и, узнав, что такой причины нет, взял его и отнес обратно в каюту, где оно с тех пор и оставалось; читатель видел, как Богоматерь, не иначе как в знак признательности, защитила нас в минуту опасности.
Тут я обернулся и обнаружил, что к нам подошел капитан.
— Капитан, — сказал я, — мне кажется, что на всех неаполитанских, генуэзских и сицилийских судах, когда настает час молитвы "Аве Мария", все молятся сообща: разве у вас на сперонаре это не принято?
— Принято, ваше превосходительство, конечно, принято, — живо откликнулся капитан, — и, раз уж об этом зашла речь, нас даже мучит, что мы этого не делаем.
— Ну, и что же, черт возьми, вам мешает?
— Простите, ваше превосходительство, — продолжал капитан, — но, поскольку нам часто приходится возить англичан-протестантов, греков-схизматиков и французов, которые вообще непонятно кто, мы всегда боимся оскорбить верования или усугубить неверие наших пассажиров видом чуждых им религиозных обрядов. Зато, когда пассажиры разрешают нам поступать по-христиански, мы очень им за это признательны, так что, с вашего позволения...
— А как же, капитан! Я прошу вас об этом, и если вы хотите начать сию же минуту, то, как мне кажется, поскольку уже около восьми...
Капитан посмотрел на часы и, увидев, что времени и в самом деле осталось в обрез, громко произнес:
— Молитва "Аве Мария".
Заслышав эти слова, все матросы выскочили из люков и бросились на палубу. Вероятно, не один из них уже начал мысленно обращаться к Пресвятой Деве, но каждый тотчас же остановился, чтобы присоединиться к общей молитве.
Во всей Италии эта молитва, которая приходится на торжественный час, завершает день и предваряет ночь. Момент заката, исполненный поэзии повсюду, приобретает в море еще и характер бесконечной святости. Это таинственное бескрайнее пространство неба и волн, это острое чувство человеческой слабости в сравнении с всемогуществом Бога, эта надвигающаяся тьма, в которой еще сильнее ощущается вечно витающая где-то рядом угроза — все это располагает сердце к благоговейной грусти, к искреннему почитанию Господа, возносящему душу на крыльях веры. Ну а в тот вечер все, в том числе опасность, которой мы недавно избежали и о которой время от времени напоминали нам очередная бурная волна и отдаленные завывания ветра, как никогда навевало на экипаж и на нас самих глубокую задумчивость. В ту минуту, когда мы собрались на палубе, на востоке начала сгущаться темнота; горы Калабрии и оконечность мыса Пелоро постепенно утрачивали прекрасный голубой цвет, растворяясь в тусклой мгле, казалось спустившейся с неба, как если бы только что прошел мелкий серый дождь; в то же время на западе, чуть правее Липарийского архипелага, острова которого с их причудливыми очертаниями явственно выделялись на фоне пылавшего огнем горизонта, невероятно огромное солнце, исчерченное длинными фиолетовыми полосами, уже погрузило край своего диска в сверкающее и беспокойное Тирренское море, казалось катившее волны расплавленного золота. И тут из-за каюты показался рулевой, поднял сына капитана, поставил его на колени на возвышение, которое она собой представляла, и, бросив руль, как будто достаточно было молитвы, чтобы судно шло само по себе, стал поддерживать мальчика, чтобы тот не потерял равновесия из-за бортовой качки. Эта необычная группа выделялась на золотистом фоне, напоминая картину Джованни Фьезоле или Беноццо Гоц-цоли; ребенок, чей голос был так слаб, что едва доносился до нас, но, тем не менее, доходил до Бога, начал читать богородичную молитву, которую матросы слушали на коленях, а мы — склонив головы.
