А ведь Сицилия, потерявшая такого славного государя, как король Манфред, это вдова; сицилийцы же — это сироты, так как у них нет ни отца, ни матери, которые могли бы их защитить, если только Бог, вы и ваши воины не придете им на помощь. Поэтому, благочестивый государь, сжальтесь над нами и вступите во владение королевством, по праву принадлежащим вам и вашим детям, и, точно так же, как Бог защитил Израиль, послав ему Моисея, придите от имени Бога и вырвите этот бедный народ из рук самого жестокого из когда-либо существовавших фараонов, ибо мы уверяем вас, государь, что свет не видывал более жестоких господ, чем эти французы, которые притесняют бедных людей, на свое несчастье оказавшихся в их власти.

Король с сочувствием посмотрел на посланцев, а затем, протянув руки к тем из них, кто находился к нему ближе других, сказал, поднимая их с колен:

— Бароны, добро пожаловать, ибо то, что вы сказали, верно, и это сицилийское королевство законно принадлежит нашей супруге и нашим детям. Воспряньте же духом: мы попросим Бога просветить нас относительно того, что нам следует делать, а затем известим вас о своем решении.

И тогда сицилийцы сказали ему в ответ:

— Да хранит вас Бог, и пусть он внушит вам мысль сжалиться над нами, несчастными людьми! В подтверждение того, что мы прибыли от имени ваших подданных, вот письма от каждого из городов Сицилии, каждого замка, каждого барона, каждого дворянина и каждого рыцаря, в которых эти рыцари, дворяне, бароны, замки и города обязуются повиноваться вам как своему королю и синьору, и не только вам, но и вашим потомкам.

Король взял эти письма, которых было больше сотни, и приказал разместить посланцев должным образом, а также обеспечить их самих и сопровождающих их лиц всем необходимым.

Между тем настала ночь, и дону Педро, удалившемуся в дом, где он жил, вскоре доложили, что пришел человек, перед которым по приказу короля должны были при слове "Альфандех" открываться все двери, и что он снова добивается встречи с ним. Король, с нетерпением ожидавший этого вестника, велел немедленно привести его.

— Ну! — произнес дон Педро, увидев его. — Мы надеемся, дорогой крестник, что ничего не изменилось и что ты принес нам добрую весть?

— Я принес вам весть, всемогущий господин и король, — ответил новообращенный, — о том, что вам и вашим воинам следует быть наготове на рассвете, ибо на рассвете вся сарацинская армия выступит в поход.

— Я очень рад, — сказал в ответ король, — и признаю, что ты — достойный вестник. А теперь поступай, как хочешь, по собственному выбору: возвращайся к сарацинам или оставайся с нами; если ты останешься с нами, то вместо имений и замков, которыми ты, возможно, владел в Африке, мы дадим тебе такие имения и такие замки в Арагоне, что при виде тех богатств, какие ты приобретешь, тебе ничуть не придется сожалеть о тех, каких ты лишишься.

Новообращенный ответил:

— Как христианин и крестник такого великого короля, как вы, я полагаю, с вашего позволения, ваша светлость, что мне следует остаться вместе с моими братьями и сражаться под вашим знаменем. Что касается моих имений и замков, я оставляю их вполне охотно и взамен прошу лишь доброго коня и хорошее оружие.

— Хорошо, — сказал король, — ступайте в любой дом, какой захотите, и будьте готовы выступить под нашим знаменем завтра утром.

После этих слов крестник дона Педро удалился, и десять минут спустя его привели в дом, где был размещен один из скакунов королевской конюшни, на спине которого звенели собственные доспехи дона Педро.

Король же употребил оставшееся время на то, чтобы отдать необходимые распоряжения в связи с предстоящей битвой, узнав о которой вся его армия до того обрадовалась, что из двадцати пяти тысяч солдат, входивших в ее состав, наверняка не набралось бы и десятка тех, кто в эту ночь сомкнул глаза хотя бы на миг.

На рассвете сарацины тихо двинулись вперед, надеясь застигнуть арагонские посты врасплох; и лишь оказавшись в двухстах или трехстах шагах от стен, они увидели с высоты небольшого холма, господствовавшего над лагерем, всю армию — рыцарей, баронов, арбалетчиков и даже войсковых слуг, выстроившихся за палисадами и готовых сражаться.

И тут сарацины поняли, что их предали и что неприятель настороже.

Их военачальники тут же принялись совещаться, что им дальше делать: продолжать наступление или повернуть назад; но было уже слишком поздно. Король, увидев их колебания, приказал убрать ограждения.

Тотчас же затрубили трубы; передовые части, во главе которых находились граф де Пальярс и дон Фернандес де Ихер, ринулись вперед с развернутым знаменем; вся армия устремилась вслед за ними с криком:

— За святого Георгия и Арагон!

Расстояние, разделявшее христиан и сарацин, было преодолено в одно мгновение; оба войска сошлись, скрестив мечи, и бой начался.

Это был жестокий бой, в котором не было военной тактики и заранее намеченного плана, бой, в котором каждый выбирал себе врага и наносил по нему удары до тех пор, пока этот враг не падал замертво, после чего перед ним оказывался следующий враг.

Во время этого сражения все передовые сарацинские части были уничтожены, после чего король во главе своего войска, со штандартом в руке, бросился в самую гущу вражеских частей. Рыцари и бароны последовали за ним, врезаясь в эту людскую массу, подобно железному клину. Наконец, вся эта толпа раздвинулась, являя взору свою зияющую окровавленную рану.

Все было кончено; сарацины, пораженные в самое сердце, тщетно пытались воссоединиться; грозные христианские мечи разили наповал всех, к кому они прикасались. Два разделенных фланга не смогли больше сомкнуться; арабские пехотинцы, на которых сыпались стрелы арбалетчиков, обратились в бегство; альмогавары, быстрые, как серны Сьерра-Морены, бросились за ними вдогонку.

Только конница продолжала еще сражаться, но вскоре, предоставленная собственным силам, она тоже была вынуждена отступить. Король хотел было устремиться вслед за ней и преодолеть гору, стоявшую на его пути, но граф де Пальярс и дон Фернандес де Ихер остановили его, крича:

— Ради Бога, государь, ни шагу вперед. Подумайте о нашем лагере, где мы оставили только больных, женщин и детей; что с ними будет, если их отсекут от нас, и что станет с нами самими? В лагерь, государь, в лагерь!

Невзирая на сопротивление короля, который не желал ничего слушать, заявляя, что настал день истребления сарацин, они увлекли его обратно к палисаду.

Когда король был на полпути к ограждениям, какой-то солдат, лежавший среди трупов, приподнялся на одном колене и, зажимая левой рукой рану, зиявшую на его груди, другой рукой протянул сарацинское знамя, завоеванное им в недавнем бою, дону Педро. Этим солдатом был сарацин Якуб Бен-Ассан. Дон Педро приказал, чтобы сарацину немедленно пришли на помощь, но он показал королю жестом, что это бесполезно. Тогда дон Педро взял знамя из рук раненого, и тот, как будто для того, чтобы умереть, он должен был лишь дождаться момента, когда ему удастся вручить этот трофей своему крестному отцу-королю, снова лег на поле брани и, отняв руку от груди, позволил своей душе вылететь через это сквозное отверстие.

Сицилийские посланцы видели все сражение с высоты домов Алькойля и были в восторге от блистательных подвигов, совершенных королем доном Педро и его воинами, так что все то время, пока шла битва, они говорили друг другу:

— Если Бог позволит, чтобы король прибыл на Сицилию, все французы будут убиты или побеждены, ибо все арагонцы, от короля до последнего солдата, идут на бой, как на праздник.

Вечером дон Педро отдал приказ похоронить испанских солдат и сжечь тела сарацин, из опасения, как бы трупные испарения не испортили воздух и в лагере не начались болезни, как это произошло в лагере короля Людовика Святого в Тунисе.

На следующий день и через день победители тщетно ждали неприятеля: он отступил назад более чем на три льё, настолько велик был его страх, однако каждый день к нему со всех сторон стекалось столько людей, что их невозможно было сосчитать.