Лишь у одного человека достало смелости подать голос в пользу Конрадина; того, кто проявил подобное мужество, звали Гвидо Лукариа; только один судья согласился огласить приговор: история не сохранила имени того, кто проявил подобное малодушие. Однако Виллани рассказывает, что едва лишь этот судья огласил смертный приговор королю, как Роберт, граф Фландрский, зять Карла Анжуйского, поднялся, достал свою шпагу и, пронзив ею грудь судьи, воскликнул:

— На, вот тебе за то, что ты посмел осудить на смерть такого благородного и славного государя.

Судья упал, вскрикнув, и почти тут же испустил дух. Это убийство осталось безнаказанным, добавляет Вил-лани, так как король и все его придворные признали, что Роберт Фландрский поступил как доблестный дворянин.

Конрадина не было в зале суда, когда оглашали приговор; секретарь суда спустился в тюрьму, где тот находился, и увидел, что узник играет в шахматы с Фридрихом.

Молодые люди, не вставая, выслушали приговор, зачитанный секретарем, а затем продолжили прерванную партию.

Казнь должна была состояться на следующий день, в восемь часов утра: Конрадина вели на казнь вместе с Фридрихом, герцогом Австрийским, графами Гуалферано и Бартоломео Ланча, а также Герардо и Гальвано Донора-тико из Пизы. Карл Анжуйский даровал ему только одну милость: право быть казненным первым.

Подойдя к подножию эшафота, Конрадин оттолкнул двух палачей, желавших помочь ему взойти по лестнице, и твердым шагом поднялся по ней один.

Оказавшись на помосте, он снял плащ, а затем встал на колени и с минуту молился.

Молясь, Конрадин услышал, что к нему приблизился палач; он показал ему жестом, что молитва уже закончена, а затем действительно встал и громко воскликнул:

— О матушка! О матушка! Какое страшное горе причинит тебе известие обо мне, которое ты получишь!

После этих слов, услышанных толпой, в ней послышались рыдания; Конрадин понял, что у него остались среди этого народа друзья и, может быть, даже те, кто отомстит за него.

Тогда он снял с руки перчатку и, бросив ее в гущу толпы, крикнул:

— Самому смелому!

А затем подставил свою голову палачу.

Фридриха казнили тотчас же после него, и, таким образом, молодые люди сдержали данное друг другу обещание, что даже смерть не сможет их разлучить.

Затем настала очередь Гуалферано и Бартоломео Ланча, а также графов Герардо и Гальвано Доноратико из Пизы.

Перчатка, брошенная Конрадином в толпу, была подобрана Энрико д'Апиферо, который отвез ее Педро Арагонскому, единственному и последнему наследнику Швабской династии, кем он был в качестве супруга Констанции, дочери Манфреда.

ДЖОВАННИ ДА ПРОЧИДА

В конце 1268 года в Салерно жил один знатный сицилиец по имени Джованни, который был синьором острова Прочила, а потому его звали обычно Джованни да Прочила. В ту пору Джованни было, вероятно, около тридцати пяти лет.

Хотя сицилиец был еще молод, он снискал громкую славу, причем не только своей знатностью (а помимо того, что Джованни был синьором острова Прочида, он был к тому же владетелем Трамонти и Кайяно — от своего лица и владетелем Постильоне — от лица своей жены), но и воинской доблестью, ибо он сражался вместе с Фридрихом, и умелым управленчеством, ибо порт Палермо строился под его руководством. Наконец, его имя было ничуть не меньше известно и в науке: в самом деле, Джованни особенно отдавался медицине и исцелял болезни, которые самые выдающиеся светила того времени считали неизлечимыми.

После смерти Манфреда, у которого синьор да Прочида был главным протонотарием, он примкнул к Карлу Анжуйскому, сделавшему его членом своего совета; однако, то ли узнав, по словам одних, что Карл Анжуйский был любовником его жены Пандольфины, то ли по той причине, что трагическая смерть Конрадина отдалила его от нового короля, он покинул Салерно и переехал на Сицилию, причем его отъезд не вызвал никаких подозрений, поскольку он уже находился в отсутствии за два года до этого, когда Карл Анжуйский, отправляясь вместе со своим братом Людовиком IX в Тунис, позволил двум своим официальным фаворитам, одного из которых звали Гуал-тьери Караччоло, а другого — Манфредо Коммачелло, обратиться к Джованни да Прочида по поводу поразившей их болезни.

Итоги этого крестового похода известны: Людовик IX, полагавшийся на Бога, во имя которого он взял в руки оружие, высадился на африканском берегу в период страшной жары, не желая ждать, как советовал ему брат, дождей, способных умерить этот зной. В армии началась чума, и христианский герой умер как мученик 25 августа 1270 года.

Карл Анжуйский принял командование армией и приступил к осаде Туниса, но, вместо того чтобы довести мавританского царя до последней крайности, как этого, очевидно, требовали память о брате и интересы Церкви, он заключил с ним мир, при условии, что тот признает себя данником Сицилии, и, направив корабли в сторону своего королевства, вместо того чтобы повести их в Иерусалим, в разгар страшной бури высадился в Трапани. Объявив, что крестовый поход окончен, Карл призвал всех королей вернуться в их государства и сам подал другим пример, взяв курс на Неаполь, столицу своей державы.

Между тем Джованни да Прочида, объездив всю Сицилию и убедившись, что все жители острова, от самых бедных до самых знатных, не изменяют сицилийскому духу, принялся искать на тронах Европы монарха, у которого было больше всего прав и оснований свергнуть Карла Анжуйского с престола Неаполя и Сицилии, и выяснил, что это был Педро Арагонский, зять Манфреда и родственник юного Конрадина, столь жестоко преданного смерти на площади Нового рынка в Неаполе.

И потому Джованни да Прочида отправился в Барселону и застал там короля дона Педро и королеву, его супругу, глубоко опечаленными той потерей, какую понесла их семья.

Однако дон Педро был мудрым государем, действовавшим лишь обдуманно и наверняка; он с большими почестями принял Энрико д'Апиферо, который привез ему перчатку Конрадина, и, хотя после этого решение им, несомненно, было принято, он ограничился тем, что повесил перчатку в ногах своей кровати, между шпагой и кинжалом, но ничего не сказал и ничего не пообещал. Впрочем, дон Педро предложил Энрико д'Апиферо остаться при его дворе, дав при этом обещание, что с ним будут обходиться наравне с самыми знатными вельможами Кастилии, Валенсии и Арагона. Энрико прожил там три года, надеясь, что король дон Педро решится на какой-нибудь враждебный шаг по отношению к Карлу Анжуйскому, но король, невзирая на слезы своей жены Констанции и служившее ему укором присутствие Энрико, больше не заговаривал с ним о целях его приезда; и тогда рыцарь, решив, что дон Педро о нем забыл, удалился, ничего не сказав, и сел на какой-то корабль, отправлявшийся в крестовый поход.

Через некоторое время после того, как он уехал, в Барселону прибыл Джованни да Прочида.

Джованни попросил аудиенции у короля дона Педро и тотчас же ее получил, ибо слава о нем дошла и до Кастилии, где все знали, что он и доблестный воин, и надежный советчик, и великий врачеватель. Джованни рассказал дону Педро обо всем, что он недавно видел своими глазами, и насколько Сицилия готова взбунтоваться. Король Арагонский молча выслушал этот рассказ от начала до конца и, когда Джованни закончил, отвел его в свою комнату и показал ему в качестве ответа перчатку Конрадина, пригвожденную в ногах королевской кровати, между кинжалом и шпагой.

Это был ответ; однако, каким бы красноречивым он ни был, Джованни да Прочида счел его недостаточно понятным. Поэтому несколько дней спустя он добился, чтобы его снова приняли и, держась уже более смело, чем в первый раз, настойчиво попросил дона Педро объясниться яснее. Однако дон Педро, который, по словам его историка Рамона де Мунтанера, был государем, в любом деле думавшим в начале, в середине и в конце, ответил только, что король, прежде чем что-либо предпринять, должен подумать о трех условиях:

1) о том, что может помочь или помешать ему в его начинании;