Девушка продолжала стоять возле окна с опущенным жалюзи до тех пор, пока не рассвело; лишь после этого она, не раздеваясь, бросилась на кровать.

Около трех часов пополудни, когда старый Марио только что отправился по своим делам, тот же самый еврей, что уже предлагал Джельсомине бриллианты, с очередным ларчиком вошел в ее дом. Девушка сидела, положив руки на колени и склонив голову на грудь, погруженная в столь глубокие раздумья, что она даже не увидела, как он вошел, и заметила его присутствие, лишь когда он оказался рядом с ней. Она взглянула на незваного гостя, узнала его и вздрогнула, как будто дотронулась до змеи.

— Чего вы хотите? — вскричала она.

— Я хочу спросить, — ответил еврей, — что, Гаэтано по-прежнему ничего не нужно, кроме вашего венка из жасмина и дафний?

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнула девушка.

— Я говорю, что парень очень честолюбив и горд; как знать, не надоел ли ему этот простой головной убор и не отправился ли он в одно прекрасное утро на поиски более дорогого венка.

— Гаэтано любит меня, — сказала девушка, побледнев, — и я уверена в нем так же, как он уверен во мне. К тому же он не стал бы меня обманывать, у него для этого слишком широкая душа.

— Настолько широкая, — со смехом произнес еврей, — что в этой душе хватит места для двух возлюбленных.

— Вы лжете, — заявила девушка, стараясь придать своему голосу уверенность, которой у нее не было, — вы лжете, оставьте меня.

— Я лгу?! — воскликнул еврей. — А что, если, напротив, я представлю тебе доказательство того, что сказал правду?

Джельсомина посмотрела на него, и в ее глазах читалась невыразимая тревога, свойственная ревности; затем она тряхнула головой, как бы не веря голосу собственного сердца, и сказала:

— Не может быть, не может быть.

— И все же, — продолжал еврей, — сегодня вечером он не придет; он не придет и завтра, он не придет и послезавтра.

— Он уезжает сегодня на острова.

— Он тебе это сказал?

— Господи, разве это неправда?! — воскликнула девушка, и ее лицо исказилось от невыносимых страданий.

— Гаэтано вовсе не уезжал из Палермо, — сказал еврей.

— Но он уедет сегодня вечером? — с беспокойством спросила Джельсомина.

— Он не уедет ни сегодня вечером, ни завтра, ни послезавтра: он останется здесь.

— Он останется! И зачем же он здесь останется?

— Зачем? Я вам сейчас скажу. Чтобы наслаждаться любовью с одной прекрасной маркизой.

— Кто эта женщина? Где эта женщина? Я хочу ее видеть! Я хочу с ней говорить!

— Зачем тебе эта женщина? Это Гаэтано тебе изменяет, это Гаэтано тебе следует отомстить.

— Отомстить?! Но как?

— Отплачивая ему неверностью за неверность, изменой за измену.

— Уходите! — вскричала Джельсомина. — Вы подлец!

— Вы меня гоните? — спросил еврей. — Я ухожу, но вы меня еще позовете.

— Никогда!

— Меня зовут Исаак; я проживаю на Салита Сант'Антонио, в доме номер двадцать семь. Я буду ждать ваших распоряжений и приду опять.

Он ушел, оставив Джельсомину подавленной новостью, которую она только что узнала.

Весь день и вся ночь прошли у нее в неустанной внутренней борьбе. Невозможно описать, что пережила Джельсомина за эту ночь и этот день. Раз двадцать она брала в руки перо и двадцать раз бросала его. Наконец, на следующий день, в три часа пополудни, в дверь еврея постучали; он пошел открывать. Какая-то женщина, лицо которой было скрыто под черной вуалью, вошла в дом; когда дверь за ней закрылась, она тотчас же подняла вуаль. Это была Джельсомина.

— Я пришла, — сказала она.

— Вы сделали больше, чем я ожидал, — сказал еврей. — Я полагал, что вы пошлете за мной, а вы пришли сами.

— Незачем было посвящать кого-либо еще в тайну, — ответила Джельсомина.

— В самом деле, это более осмотрительно, — ответил еврей. — Что вам от меня нужно?

— Узнать правду.

— Я вам ее сказал.

— Где доказательство?

— Вы сможете получить его, когда захотите.

— Каким образом?

— Вам надо спрятаться на улице Македа, напротив дома номер сто сорок. Там находится дворец с колоннами, словно нарочно созданными для этого.

— И что же дальше?

— Дальше? В полночь вы увидите, как Гаэтано войдет в дом, а в два часа ночи вы увидите, как он оттуда выйдет.

— В полночь, на улице Македа, напротив дома номер сто сорок?

— Совершенно верно.

— И следующей ночью он туда придет?

— Он приходит туда каждую ночь.

— Всякая услуга должна быть вознаграждена, — с горькой улыбкой продолжала Джельсомина. — Вы оказали мне услугу, в какую сумму вы ее оцениваете?

Еврей открыл шкатулку и протянул ее Джельсомине.

— Выберите из всех этих бриллиантов тот, который придется вам по вкусу больше других, — предложил он, — и мы будем в расчете.

— Замолчите! — воскликнула девушка.

Бросив на стул кошелек, в котором лежали пять или шесть унций и столько же пиастров, она сказала:

— Держите, вот все, что у меня есть; возьмите это. Я благодарю вас.

Джельсомина ушла, не захотев слушать ничего из того, что говорил ей еврей.

Вечером, в десять часов, она, как всегда, поцеловала старого Марио, который уже лежал в постели, и, вернувшись к себе, закуталась в длинное черное покрывало; затем, в одиннадцать часов, она тихо проскользнула в коридор, заглянула сквозь замочную скважину в спальню отца и убедилась, что свет там уже не горит. Поскольку эта темнота свидетельствовала о том, что старик уснул, девушка осторожно открыла входную дверь, взяла ключ, чтобы вернуться обратно по своему усмотрению, и ушла.

Десять минут спустя Джельсомина уже стояла на улице Македа, спрятавшись за одной из колонн дворца Джарди-нелли, напротив дома № 140.

За несколько минут до полуночи она увидела, как к двери подошел мужчина в плаще. Она узнала его с первого взгляда: это был Гаэтано. Девушка прислонилась к колонне, чтобы не упасть.

Гаэтано прошел туда и обратно, как он обычно делал, когда приходил к ней. Вскоре, после того же сигнала, от которого ее собственное сердце столько раз принималось биться чаще, дверь открылась, и Гаэтано скрылся из вида.

Джельсомина подумала, что она сейчас умрет, но ревность придала ей силы, которой та же самая ревность ее лишила. Она села на ступенях дворца и, скрытая в тени, которую отбрасывали колонны, стала ждать.

Прошло несколько часов; девушка отсчитывала их один за другим. Когда пробило три часа, дверь снова открылась и появился Гаэтано; его сопровождала женщина в пеньюаре из белого муслина. Сомнений больше не было: Джельсомину предали.

К тому же, словно Бог решил одним ударом лишить бедняжку всякой надежды, любовники дали ей время убедиться в ее несчастье. Ни тот, ни другая никак не могли расстаться. Их прощание длилось почти полчаса.

Но вот Гаэтано ушел и дверь закрылась. Джельсомина, стоявшая на ступенях дворца, напоминала мраморную статую. Наконец, точно оторвавшись от своего пьедестала, девушка сделала несколько шагов вперед, но ее ноги подкосились; она попыталась крикнуть, но голос ей изменил, и со сдавленным криком, даже не долетевшим до Гаэтано, она упала на мостовую, растянувшись во весь рост.

Придя в чувство, Джельсомина обнаружила, что она сидит на ступенях дворца Джардинелли. Какой-то человек подносил к ее лицу нюхательную соль: это был все тот же еврей.

Джельсомина смотрела на этого человека, испытывая ужас: он казался ей злым духом, упорно стремившимся погубить ее. Девушка начала рыться в карманах в поисках денег, чтобы заплатить ему за хлопоты; убедившись, что ее поиски напрасны, она сказала:

— У меня при себе ничего нет. Я пришлю вам вознаграждение.

— Завтра я сам приду за наградой, — ответил еврей.

— Не приходите! — вскричала Джельсомина, отшатнувшись от него. — Вы внушаете мне ужас!

И тогда еврей, рассудив, что сейчас не время снова делать свои предложения, рассмеялся и позволил ей спокойно уйти.

Джельсомина воспользовалась свободой, предоставленной ей евреем, и стала удаляться быстрым шагом. Вскоре она оказалась возле своего дома. Она пришла туда, ни разу не оглянувшись назад, не глядя по сторонам. Девушка была точно в бреду: какие-то призрачные видения проносились у нее перед глазами, а в ушах стоял какой-то странный шум.