— Ну что?! Ты готов?

— Твоя госпожа молода? — спросил ее Гаэтано.

— Ей двадцать два года.

— Твоя госпожа красива?

— Как ангел.

Последовала недолгая пауза, в течение которой добрый и злой гении Гаэтано вели в его сердце ожесточенную борьбу; в конце концов злой гений одержал верх.

— Я иду за тобой, — сказал Гаэтано.

Женщина в покрывале тотчас же пошла впереди, а Гаэтано последовал за ней.

Провожатая Гаэтано свернула на улицу Македа и оставила позади три четверти ее длины; затем она остановилась перед дивным palazzino^[57], достала из кармана ключ, открыла дверь, которая вела на лестницу, где все лампы были старательно потушены, велела Гаэтано следовать за ней, держась за конец ее покрывала, и преодолела вместе с ним примерно двадцать ступеней, а затем впустила его в полутемную прихожую и прошла через роскошную гостиную; после этого, открыв дверь в комнату, из которой на красавца-рыбака повеяло приятным и душистым ароматом, свидетельствующим о том, что это будуар красивой женщины, она сказала:

— Сударыня, это он.

— О Боже! Терезита, — послышался нежный голос, в котором слышался неподдельный испуг, — я ни за что не посмею с ним встретиться.

— Почему же, сударыня? — спросила Терезита, войдя в комнату и оставив открытой дверь, чтобы Гаэтано мог видеть ее госпожу, полулежавшую в самом восхитительном дезабилье, какое только можно себе представить, на кушетке. — Почему же?

— Лучше ему не любить меня!

— Не любить вас, сударыня! — вскричал Гаэтано, устремляясь в комнату. — Не любить вас! Неужели вы сами в это верите, и разве такое возможно, когда вас видишь? О! Ничего не бойтесь, ничего не бойтесь, сударыня! Я весь к вашим услугам.

С этими словами Гаэтано опустился на колени перед молодой женщиной, закрывшей лицо руками как бы в последнем порыве стыдливости.

Терезита вышла, оставив молодых людей наедине.

Следующий день оказался для несчастной Джельсоми-ны печальным: она впервые в жизни страдала от любви. Джельсомине казалось, что солнце никогда не зайдет; наконец настал вечер, стемнело; потянулись томительные, бесконечные часы; однако время все-таки шло. И вот пробило полночь.

Бедная девушка не решалась открыть окно; наконец послышался условный сигнал, она бросилась к жалюзи и просунула сквозь перекладины сразу две руки, стараясь нащупать руки Гаэтано. Гаэтано стоял на своем обычном месте, но был холодным и напряженным. Испугавшись, что он может себя выдать, молодой рыбак попытался снова говорить с девушкой на том самом языке любви, к которому она была им приучена, но его голосу недоставало убежденности, покоряющей женские сердца, а его словам не хватало душевной теплоты, воодушевляющей их; Джельсомина инстинктивно чувствовала, что ей грозит какое-то страшное несчастье, и она отвечала молодому человеку не иначе как рыдая. Когда Гаэтано увидел эти слезы, скатывавшиеся с лица Джельсомины на его собственное лицо, в душе у него на миг вспыхнуло прежнее чувство. Поддавшись его влиянию, девушка дала себя обмануть. Джельсомина сама попросила у Гаэтано прощения и стала винить себя в том, что она беспокойна, требовательна и ревнива. Гаэтано вздрогнул, услышав это последнее, впервые прозвучавшее в их разговоре слово, ибо ему было понятно, что он не сможет долго обманывать Джельсомину, привыкшую видеть его каждую ночь.

Поэтому молодой человек начал искать повод для ссоры.

— Вы жалуетесь на меня, Джельсомина, — сказал он, — тогда как это мне пристало на вас жаловаться.

— Вам... вам жаловаться на меня! — вскричала девушка. — Что же я вам такое сделала?

— Вы меня не любите.

— Я вас не люблю?! Вы сказали, что я, я вас не люблю?! Господи, он говорит, что я его не люблю!

Девушка подняла свои мокрые от слез глаза к небу, как бы призывая его в свидетели того, что никто и никогда не слышал более несправедливого обвинения.

— По крайней мере, — продолжал Гаэтано, чувствуя себя неловко из-за того, что ему приходится отстаивать утверждение, ложность которого он в глубине души сознавал, — по крайней мере, вы не любите меня так, как мне бы того хотелось.

— И как я могла бы любить вас сильнее, чем люблю? — спросила девушка.

— Разве это настоящая любовь, — продолжал Гаэтано, — если вы отказываете в чем-либо любимому человеку?

— В чем я вам когда-нибудь отказывала? — простодушно спросила Джельсомина.

— Во всем, — ответил Гаэтано. — Давать лишь наполовину — это значит отказывать во всем.

Джельсомина покраснела, ибо она поняла, чего требует от нее возлюбленный.

Затем, после недолгой паузы, в течение которой девушка размышляла, а молодой человек нетерпеливо ждал ответа, она сказала:

— Послушайте, Гаэтано. Вам известно, о чем вы договорились с моим отцом. Он решил дать мне в приданое тысячу дукатов и потребовал, чтобы вы внесли такую же сумму; вы сказали, что вам хватит двух лет, чтобы собрать эти деньги, и согласились на его условие, из-за которого вам придется ждать два года. Что касается меня, то вы же знаете, Гаэтано, я сделала все возможное, чтобы это ожидание показалось вам не таким долгим. Вот уже год как мы любим друг друга, и для меня, по крайней мере, этот год пролетел как один день. Так вот! Если вас пугает то, как долго будет тянуться год, который нам осталось ждать, и если вы считаете, судя по вашим словам, что девушка, отдавшая любимому свое сердце, должна подарить ему что-то еще, что ж, предупредите священника церкви святой Розалии и зайдите за мной завтра не в полночь, а в десять часов вечера, захватите с собой лестницу, чтобы я смогла вылезти из этого окна, и я пойду с вами в церковь этой святой, где священник тайно^[58] сочетает нас браком, и тогда... жена ни в чем не станет отказывать своему мужу.

Гаэтано молча выслушал это предложение и побледнел; наконец, видя, что Джельсомина с тревогой ожидает его ответа, он воскликнул:

— Завтра?! Завтра?! Завтра я не могу, это невозможно.

— Невозможно! Почему?

— Я договорился с двумя англичанами отвезти их на острова; вот отчего я расстроился. Мне придется покинуть тебя на неделю, а то и больше, Джельсомина.

— Тебе придется покинуть меня на неделю, а то и больше?! — вскричала Джельсомина, хватая Гаэтано за руки и словно пытаясь его удержать.

— Они предложили мне сорок дукатов за эту поездку, а мне до того не терпелось пополнить сумму, которую требует твой отец, что я согласился.

— То, что ты мне сказал, это правда? — спросила девушка, впервые усомнившись в словах своего возлюбленного.

— Я клянусь тебе в этом, Джельсомина, а после моего возвращения, что ж, мы подумаем, как исполнить то, о чем ты меня просишь.

— То, о чем я тебя прошу?! — вскричала изумленная девушка. — Боже правый! Разве это я тебя прошу? Разве это я тебя тороплю? Ты сказал, что я прошу, тогда как мне казалось, что я лишь согласилась... Мы что, больше не понимаем друг друга, Гаэтано?

— Напротив, Джельсомина, однако ты не веришь моим словам и хочешь все отдать только своему мужу. Ладно! Пусть будет так! После своего возвращения я сделаю то, что ты требуешь.

— То, что я требую! О Боже, Боже! — воскликнула Джельсомина. — Какая тень пролегла между нашими сердцами?

Затем, когда пробило два часа ночи, она протянула Гаэтано руку, надеясь, что он удержит ее хоть на минуту. Но Гаэтано, виновному перед Джельсоминой, было не по себе в ее присутствии: поцеловав руку девушки, он тотчас же спрыгнул на землю и промолвил:

— До встречи через неделю, Джельсомина.

— До встречи через неделю, — прошептала девушка, с тяжелым вздохом опуская жалюзи и глядя вслед удаляющемуся Гаэтано.

Гаэтано, очевидно, раскаиваясь в глубине души, дважды останавливался, намереваясь вернуться, чтобы сказать Джельсомине на прощание более нежные слова; девушка, надеясь, что он вернется, дважды живо подносила руку к жалюзи, уже готовая простить своего возлюбленного. Но на этот раз, как и накануне, злой гений Гаэтано восторжествовал, и молодой человек, уходивший все дальше от Джельсомины, скрылся за углом.