«Andiamo! Andiamo!^[86]» — в нетерпении кричали пассажиры.

«Так ваше ружье не каражено?» — во второй раз спросил меня извозчик.

«Да нет, сударь, оно заряжено», — ответил я, несколько раздраженный его бесцеремонностью.

«Тогда надо его раскаражить».

«Сударь, — обратился я к молодому офицеру, — не откажите в любезности, переведите, что этому человеку от меня надо?»

«Он хочет, чтобы вы разрядили ружье, сударь, так как опасается, вероятно, что может произойти какой-нибудь несчастный случай».

«Ах, вот оно что! Это вполне справедливое требование».

«Нет, нет, ничего такого не делайте, оставьте все как есть! Если на нас нападут грабители, то с вашим ружьем и моими пистолетами мы, по крайней мере, сможем себя защитить».

«Грабители, сударь? — воскликнул я. — Разве на этой дороге могут оказаться грабители?»

«Ах, сударь, в Италии они повсюду!»

«Возница! — закричал я. — Возница!»

«Я здесь».

«Хорошо, что вы здесь. Но как же так, сударь, вы ведь меня не предупредили, что на этой дороге могут встретиться грабители!»

«Трогайте, трогайте!» — кричали пассажиры.

«Ну же, ну же, поднимайтесь! — поторопил меня господин Эрнест. — Вы же видите, в каком нетерпении пребывают наши спутники; мы так не попадем в Сиену до полуночи».

«Подождите, сударь, я только разряжу ружье».

«Надо раскаражить ружье», — повторял возница.

«Нет, напротив, не надо, — настаивал офицер. — Поднимайтесь!»

«Простите меня, сударь, — возразил я ему, — но я согласен с возницей. Если так случится, что мы повстречаемся с грабителями, мне совсем не хочется, чтобы у них могло возникнуть подозрение, будто я желаю причинить им хоть малейший вред».

«Да вы, по-видимому, просто трусите!»

«А я и не скрываю этого, сударь. Я не военный, я четвертая виолончель марсельского театра, меня зовут господин Луэ, и я к вашим услугам», — ответил я с поклоном.

«О, так вы четвертая виолончель марсельского театра?! Тогда вы, вероятно, помните очаровательную танцовщицу, выступавшую там три или четыре года тому назад».

«Я знал много очаровательных танцовщиц, поскольку место, которое я занимаю в оркестре, самое подходящее для знакомства с ними. Простите за бестактность, как ее звали, сударь?»

«Мадемуазель Зефирина».

«О да, сударь, я прекрасно помню ее! Она уехала из нашего города в Италию. Очень легковесная юная особа».

«М-да», — пробормотал господин Эрнест.

«Говоря так, я имел в виду исключительно ее физические данные; для танцовщиц это похвала, или же… — с самым любезным выражением лица добавил я, — или же я в этом ничего не смыслю».

«Пусть так».

«Dunque che facciamo, non si parte oggi?^[87]» — раздался нетерпеливый возглас из кареты.

«Минуту, господа!»

Чтобы разрядить ружье, не испугав лошадей двойным выстрелом, я попытался отойти подальше.

«Дайте мне ружье, — сказал возница, забирая его из моих рук. — Я положу его у себя на козлах».

«О, пожалуйста! — воскликнул я. — А я о таком и не подумал. Держите ружье, приятель. Будьте с ним поаккуратнее — это превосходное оружие».

«Ну, так вы поднимаетесь?» — спросил меня господин Эрнест.

«Да, да, сударь, иду!»

Я забрался в карету, возница закрыл за мной дверцу, поднялся на козлы, и мы тронулись в путь.

«Итак, вы говорили о мадемуазель Зефирине», — обратился я к офицеру, радуясь тому, что нашел тему, которая могла его заинтересовать.

«Вы ошибаетесь! — прервал меня господин Эрнест. — Я ничего не говорил».

Видя, что его желание поддержать разговор прошло, я замолчал.

Редко мне приходилось совершать путешествие, более унылое, чем это, да еще по такой отвратительной дороге. Создавалось впечатление, будто наш возница задался целью держаться подальше от всех городов и деревень. Можно было подумать, что мы путешествуем по дикой стране. Чтобы пообедать, мы остановились в какой-то ужасной лачуге, где нам подали омлет из еще не вылупившихся цыплят и где наш возница переговаривался с крайне неприятного вида людьми, что вызвало у меня подозрения. Мне очень хотелось поделиться этими наблюдениями с моими спутниками, но, помнится, вы уже слышали от меня, что итальянским языком я не владел. Что же касается господина Эрнеста, то манера, которой он ответил на проявленную мною услужливость, не вызывала у меня никакого желания обращаться к нему снова.

Мы двигались все дальше, сударь, и дорога, вместо того чтобы улучшаться, становилась все хуже и хуже. Я не преувеличу, если скажу, что путь наш лежал через настоящую пустыню. В конце концов мы углубились в своего рода ущелье, с одной стороны которого тянулись горы, а с другой несся бурный поток. Все это вызывало тем большие опасения, что быстро сгущалась тьма. Все перестали говорить, даже итальянцы, только время от времени возница осыпал бранью лошадей. Я спросил, далеко ли еще до Сиены, и оказалось, что мы не проехали и полпути.

Я подумал, что если сумею заснуть, то дорога не покажется мне такой невыносимо долгой. Пристроившись как можно уютнее в своем уголке, я закрыл глаза, надеясь привлечь сон. Я даже попытался всхрапывать, но вскоре заметил, что это меня будит, и прекратил использовать такой малодейственный прием.

Говорят, что стоит захотеть, и все получится. Я, сударь, стал живым подтверждением этой истины. Напрягая всю свою волю в течение часа, я в конце концов впал в состояние дремоты, когда восприятие окружающей обстановки еще остается, но способность рассуждать уже утрачена. Не знаю, сколько времени я пробыл в таком состоянии, но внезапно мне показалось, что карета остановилась. Затем вокруг меня началась какая-то суматоха. Я же никак не мог окончательно проснуться, сударь, поскольку сам себя замагнетизировал. Вдруг раздались два пистолетных выстрела. Это было уже чересчур, тем более что пламя почти опалило мне лицо. Я открыл глаза. И что, вы думаете, я увидел, сударь? Дуло моего собственного ружья, упиравшееся мне в грудь. Я тотчас узнал ружье и страшно пожалел, что не разрядил его. На нас напала банда грабителей, кричавших во все горло: «Faccia in terra! Faccia in terra!^[88]» Я догадался, что они требовали лечь ничком на землю, и поторопился выйти из кареты, но, по-видимому, все же недостаточно быстро, так как один из нападавших нанес мне прикладом сильнейший удар по затылку. К счастью, этот удар не затронул мой мозжечок. Тем не менее я рухнул, ткнувшись носом в землю. Все мои спутники лежали рядом в той же позе, что и я, за исключением господина Эрнеста, сражавшегося как дьявол; однако в конечном счете и он вынужден был подчиниться силе.

Меня обыскали с головы до ног, сударь, залезли даже в мою фланелевую фуфайку; прошу прощения за эти подробности, но я ее всегда ношу. У меня забрали мои сто экю. Я надеялся, что мне удастся спасти свой бриллиантовый перстень, и перевернул его камнем вниз, но, к сожалению, он не обладал волшебным свойством кольца Гигеса. Вы ведь помните, сударь, что когда кольцо Гигеса поворачивали камнем вниз, оно становилось невидимым. Мой бедный перстень обнаружили и забрали его у меня.

Примерно час нас нас снова и снова обыскивали самым непристойным образом; по прошествии этого времени тот, кто выглядел главарем шайки, спросил:

«Есть ли среди этих господ музыкант?»

Вопрос показался странным, и я подумал, что момент этот не самый подходящий, чтобы сообщать о своей профессии.

«Эй, вы слышите меня? — переспросил тот же голос. — Я спрашиваю, господа, есть ли среди вас тот, кто играет на каком-нибудь инструменте?»

«Черт побери! — послышался возглас, и я узнал голос молодого офицера. — Здесь есть господин Луэ: он играет на виолончели».

Как мне хотелось оказаться в эту минуту в ста футах под землей! Я лежал не шевелясь, словно мертвый.

«Ну и кто из них господин Луэ? — вновь раздался голос главаря. — Этот, что ли?»

Он приблизился ко мне, и я почувствовал, как меня хватают за ворот моей охотничьей куртки, встряхивают и ставят на ноги.