— Сударь, — заметил Жаден, — прошу вас поверить, что Милорд неспособен совершить такую неприличную выходку.

— Верю, сударь, верю, — отвечал г-н Луэ, — а вот Сулейман позволил себе такую неприличную выходку, как вы это назвали. Больше я его не видел. Как вы сами понимаете, это лишь усилило мою ярость. Я дал себе слово, что, убив моего шастра, помашу им перед носом Сулеймана. С этого времени, понятно, дорога в Марсель была мною забыта. Перемещаясь в поисках птицы от одного кустарника^ другому, я добрался — как вы думаете, сударь, куда? — в Йер. Я никогда там не был и узнал Йер по его апельсиновым деревьям. Я обожаю апельсины и решил наесться ими вдоволь; к тому же мне необходимо было освежиться: вы же понимаете, насколько распаляет такой бег! Я находился в четырнадцати льё от Марселя; обратная дорога должна была занять два полных дня. Однако я уже давно мечтал попасть в Йер и полакомиться апельсинами прямо с дерева. И потому, сударь, я решил послать шастра ко всем чертям, тем более что эта мерзкая птица уже стала казаться мне заколдованной. Я видел, как она перелетела через городскую стену и опустилась в саду. Но искать шастра в саду, да еще без собаки?! Это, как говорится, все равно, что искать иголку в стоге сена. Тяжело вздыхая, я направился к гостинице, заказал ужин и попросил позволения поесть в саду апельсины, пока будут готовить еду; само собой разумеется, их стоимость мне должны были прибавить к общему счету: я не собирался есть апельсины даром. Мне разрешили.

Я не так сильно устал, как накануне, — это доказывает, что к переходам привыкаешь — и тотчас же спустился в сад. Стоял октябрь, самая пора апельсинов. Представьте себе двести апельсиновых деревьев в одном месте — настоящий сад Гесперид, но без всякого дракона! Мне нужно было лишь протянуть руку, чтобы схватить апельсин величиной с голову. Я впился в него зубами, я кусал его целиком, как нормандец ест яблоко, и вдруг услышал: «Пи, пи, пиии, пи!»

— Это в точности пение шастра, — пояснил Мери, беря с тарелки следующую сигару.

— Присев на корточки, я устремил глаза на свет, исходивший от Большой Медведицы, и между созвездием и мною, на вершине лаврового дерева, увидел шастра, сидевшего в шагах пятнадцати от меня. Я протянул руку, чтобы взять ружье, но злополучное ружье осталось на кухне у камина. Оно так и стояло у меня перед глазами, в углу кухни, это праздное ружье. Я нацелил на шастра два пальца и произнес: «Ну что, мерзавец, поешь?.. Ты такой счастливый?.. Да уж, пой, пой… было бы у меня ружье… я бы тебя не так заставил попеть».

— А почему вы не пошли за ружьем? — спросил я г-на Луэ.

— Но он мог бы за это время улететь в неизвестном направлении. Нет, нет, у меня был другой план. Я подумал — следите за ходом моих рассуждений, — что я ведь заказал ужин и рано или поздно он будет готов; тогда трактирщик придет за мной сюда в сад, ибо он знает, где меня искать, и я скажу ему: «Друг мой, будьте любезны, принесите мне мое ружье». Понимаете?

— М-м! — произнес Мери. — Глубоко все продумано!

— Я продолжал сидеть на корточках, глядя на шастра. Он пел, чистил свои перышки и приводил себя в порядок. Наконец, за моей спиной послышались шаги; я поднял руку, призывая к молчанию.

«Ах, простите, я вам помешал?» — спросил трактирщик.

«Нет, нет, — отвечал я, — но подойдите сюда».

Он приблизился.

«Посмотрите вон туда, в том направлении».

«Да, вижу, это шастр».

«Тише! Сходите за моим ружьем!»

«Зачем?»

«Сходите за моим ружьем!»

«Вы что, хотите убить эту птицу?»

«Это мой личный враг».

«Вот как? Все равно это невозможно».

«Невозможно? Почему?»

«Слишком поздно».

«Что значит “слишком поздно”?»

«Если в пределах города стреляют после “Ангелуса”, за это полагается два дня тюрьмы и штраф в три франка двенадцать су».

«Я отсижу в тюрьме и заплачу штраф в три франка двенадцать су; сходите за моим ружьем».

«Чтобы меня обвинили в сообщничестве? Нет, нет, отложите это на завтра».

«О несчастный! Да завтра я уже не найду его!» — воскликнул я громче, чем позволяла мне осторожность.

«Ну и что, найдете другого».

«А я хочу этого! Мне не нужен никакой другой! Вы ведь не знаете, что я преследую этого негодяя от Марселя. Он нужен мне живой или мертвый! Я ощипаю его! Я сожру его! Я… Принесите мне мое ружье!»

«Нет, я уже сказал вам нет; у меня нет желания из-за вас идти в тюрьму».

«Что ж, тогда я сам пойду за ним».

«Пожалуйста, но ручаюсь вам, что, когда вы вернетесь, шастра уже не будет».

«Вы способны его спугнуть?» — произнес я, хватая трактирщика за воротник.

«Пррррру!» — прозвучало в ответ.

Я заткнул ему рот рукой.

«Хорошо, — сказал я, — пусть будет по-вашему; идите за моим ружьем, а я даю вам честное слово, что до “Ангелуса” стрелять не буду. Слово чести! Клятва честного человека! Вы довольны? Идите за моим ружьем! Я проведу ночь здесь, а завтра при последних звуках “Ангелуса” пристрелю птицу».

«Подумаешь, слово охотника! Нет, давайте поступим иначе».

«И как мы поступим? Да вы посмотрите, он же над нами издевается! Ну, говорите быстрее, как мы поступим?»

«Оставайтесь здесь, если вам так хочется: вам принесут сюда ужин и вы ничего не потеряете, а после ужина, если желаете, можете устроиться спать на лужайке».

«Спать? Ах да, вы меня не знаете! Я глаз не сомкну всю ночь! Спать! Чтобы он улетел в это время?»

«А завтра…»

«Что завтра?»

«Завтра, сразу после “Ангелуса”, я принесу ваше ружье».

«Вы злоупотребляете моим положением!»

«Ну, так что? Принимаете вы мое предложение или нет?»

«Итак, вы отказываетесь принести мне ружье?! Отвечайте! Раз, два, три…»

«Отказываюсь».

«Хорошо, отправляйтесь за моим ужином и постарайтесь принести его сюда, производя как можно меньше шума!»

«Вы можете не беспокоиться; раз уж шастр не удрал, пока мы с вами тут шумели, то он тут и останется. Да вот, смотрите, он собирается спать».

И в самом деле, сударь, шастр спрятал голову под крыло; вы, должно быть, знаете сударь, что почти все птицы так делают перед сном.

— Да, я знаю это.

— Шастр положил голову под крыло, то есть он не мог меня видеть; так что, если бы он был не на высоте пятнадцати футов от меня, а в пределах досягаемости, я мог бы приблизиться к нему и взять его в руки, как беру этот стакан с пуншем. К сожалению, шастр находился слишком высоко, и потому мне оставалось только сесть и ждать трактирщика. Ведь он дал мне слово, и нужно признать, что это был честный человек. Вино у него было хорошее, хотя, конечно, не такое превосходное, господа, каким вы угощаете меня нынешним вечером, и ужин вполне приличный. Разумеется, он не идет ни в какое сравнение с нашим, но ведь у нас с вами пиршество Валтасара, а тогда это был обычный ужин на постоялом дворе.

Мы поклонились г-ну Луэ в знак признательности.

— Но человек — существо слабое, сударь! Стоило мне насытиться, как я почувствовал, что меня одолевает сон: глаза мои слипались сами собой. Я их раскрывал, потирал, щипал себя за ляжки, укусил свой мизинец. Все было тщетно, сударь: чувства мои притупились, настолько меня тянуло в сон, и в конце концов я уснул.

Мне снилось, что дерево, на котором сидел шастр, уходит в землю, как деревья в марсельском театре. Вы ведь бывали в марсельском театре, сударь? Он превосходно механизирован. Представьте себе, однажды, когда давали «Чудовище» и в нем играл господин Аньель из театра Порт-Сен-Мартен… Вы, должно быть, знаете господина Аньеля?

Я кивнул, подтверждая, что имею счастье его знать.

— Так вот, я рассказываю о нем. Едва занавес упал, я устремился на сцену и не заметил люка, в который он проваливался. Трах! Я провалился в тот же люк. У меня не было сомнений, что я разобьюсь вдребезги; к счастью, внизу еще оставался матрац. В эту самую минуту туда явился рабочий сцены, чтобы забрать матрац, и увидел, как я лежу на спине, дрыгая в воздухе руками и ногами.