Как бы там ни было, но Казоль был неограниченным властителем Марселя. У него были телохранители, он взимал контрибуции, конфисковывал имущество сторонников короля, устанавливал ввозную пошлину; наконец, его морской флот (а у него был флот) захватил судно, которое следовало из Ливорно и везло мебель, серебро и драгоценности, посланные молодым тосканским герцогом королю Франции, и Казоль присвоил себе все это, не отчитываясь перед городской коммуной. Правда, стоимость груза оценивалась в 180 000 франков, что, конечно, не может служить оправданием происшедшего, но, по крайней мере, объясняет его.

В то время как во всем остальном Провансе уже был установлен мир, Казоль держал Марсель в состоянии открытой войны. Это очень устраивало генуэзского дожа и испанского короля, и потому Джованни Андреа Дориа отправил Казолю четыре галеры, которые привезли ему по сто солдат в каждой, а Карл И, тот кто совершенно ошибочно представлен в генеалогических древах как последний мужской отпрыск Австрийского дома, заверил Казоля, что он обеспечит Марсель деньгами и войском, если Казоль возьмет на себя обязательство ни в коем случае не признавать королем Генриха Бурбона, не впускать в Марсель никого, кроме испанских солдат, и не образовывать никаких политических союзов без разрешения Мадрида.

Казоль обещал все, что от него хотели услышать, и, в доказательство того, что он готов сдержать свое слово, с превеликой торжественностью сжег на площади Биржи чучело Генриха IV.

Однако весь Марсель никоим образом не разделял его мнений, и порой прямо противоположные взгляды выражались столь открыто, что это не оставляло никакого сомнения в их силе. Так, однажды вечером, когда Казоль и его кузен Жан Альтоветис прогуливались по Новой площади, из окон дома раздались четыре выстрела, и Альтоветис упал мертвым. Поскольку уже начинало темнеть, убийцам удалось скрыться.

Другой заговорщик, некто д'Атриа, оказался менее удачлив и поплатился жизнью за попытку такого же рода. Он был монахом, и ему пришла в голову мысль взорвать консула. С этой целью он вступил в сговор с другим монахом, по имени Бранколи, и они решили воспользоваться рождественскими праздниками и выбрать момент, когда Казоль явится к причастию в церковь Проповедников. Они собирались заложить петарду под скамейку, на которую Казоль обычно становился коленями. К несчастью, Бранколи посвятил в заговор своего зятя Беке. Тот сразу же побежал к Казолю и донес ему, оговорив при этом, что Бранколи не должен пострадать. Казоль сдержал слово; он простил Бранколи, но велел схватить д'Атриа и бросить его в костер, а когда тело заговорщика было уничтожено огнем, приказал развеять его пепел по ветру.

Обе эти попытки убить Казоля не могли служить таким уж ободряющим примером для тех, кто хоть в какой-то степени пожелал бы вступить в новый заговор; но, тем не менее, был в городе человек по имени Либерта, не терявший надежду добиться большего успеха.

Как и о Казоле, о Либерта судят по-разному: одни жаждут сделать из него истинного поборника марсельской независимости, который, по примеру Лоренцино Медичи, притворно изъявлял услужливость и дружеские чувства по отношению к консулу, с тем чтобы не торопиться и, следовательно, с большей уверенностью привести в исполнение свой замысел; другие видят в нем лишь наемного убийцу, который заранее оговорил условия и решился на преступление, подталкиваемый надеждой, что оно будет хорошо оплачено. К стыду человеческого рода, следует признать, что последние, вероятно, правы. В самом деле, условия, выставленные убийцей, состояли в том, что он получал должности вигье, коменданта Королевских ворот и крепости Нотр-Дам-де-ла-Гард; командование двумя галерами; сумму в шестьдесят тысяч экю наличными; поместье, приносящее две тысячи экю ренты; аббатство с доходом в полторы тысячи экю и право ввозить пряности и аптекарские товары. Наряду с этой львиной долей были оговорены и доли для подсобных убийц. Что касается Марселя, то он сохранял свои привилегии, в нем учреждалась независимая судебная палата и объявлялась всеобщая амнистия.

Герцог де Гиз, с которым были оговорены все эти условия, был оповещен, что все готово и остается только ждать подходящего случая.

Наконец, для осуществления убийства был выбран день 17 февраля 1596 года и герцог де Гиз был поставлен об этом в известность, чтобы он был готов войти в город.

Шестнадцатого февраля заговорщики причастились в церкви Сионских монахинь и долго молились перед Святыми Дарами, которые они велели извлечь из дарохранительницы, «чтобы, — как поведал летописец, — вверить свое дело Господу Богу».

Герцог де Гиз явился точно в назначенное время. Он подошел к стенам города в ночь с 16 на 17 февраля; но едва только он там оказался, как один монах-минорит, который заметил из окна своего монастыря поблескивавшее во тьме оружие солдат, примчался, весь запыхавшись, к Казолю и предупредил его, что враг бродит у стен города и, несомненно, собирается предпринять внезапное нападение.

Казоль, не очень хорошо себя чувствовавший и к тому же, вероятно, не полностью поверивший словам монаха, отправил Луи д'Экса разузнать, что это за войско. Луи д'Экс вышел из Королевских ворот, охрана которых была доверена Либерта. Как только он вышел, Либерта закрыл за ним ворота, лишив его возможности вернуться.

Луи д'Экс недалеко ушел во время своей ночной разведки: он тут же столкнулся с отрядом королевских солдат, находившихся под командованием сеньора д'Аламаннона. Едва только они обменялись выстрелами, как в ответ на это заговорили крепостные пушки. Герцог де Гиз решил было, что все сорвалось, но Либерта изыскал средство и дал ему знать, что все идет хорошо и этот шум ничего не значит. Герцог де Гиз полностью ему доверился. Луи д'Экс, отброшенный назад вместе со своим отрядом, решил вернуться в город, но ворота его оказались запертыми. Он уже считал, что ему грозит плен, но какой-то рыбак бросил ему веревку. Луи д'Экс, которого противник преследовал по пятам, изо всех сил ухватился за нее. Рыбак потянул веревку на себя и с величайшим усилием в конце концов втащил вигье на городскую стену.

Настал рассвет; Либерта осмотрелся и увидел, что, согласно его приказу, почти все участники заговора присоединились к нему. Это были два его брата, два кузена, Жан Лоран, Жак Мартен, Жан Вигье и еще двое. И тогда, как повествует летописец, Пьер Либерта, которому нужен был Казоль, отправил посланца просить того немедленно отправиться к Королевским воротам, ибо враги могут показаться в любой стороне и, по его мнению, присутствие консула необходимо, дабы поддерживать в солдатах мужество.

Казоль, не питая никаких подозрений, позвал своих телохранителей, велел им вооружиться и, сопровождаемый ими, направился к Королевским воротам, даже не подумав проявить предосторожность и вооружиться самому. Солдат, который увидел его издали, предупредил Либерта, смотревшего в противоположную сторону:

— Капитан, вот идет господин консул Казоль.

Либерта обернулся и увидел, что консул в самом деле направляется к нему: он шел быстрым шагом, в окружении двух взводов по двадцать человек в каждом. Либерта был в таком нетерпении, что у него не было сил дождаться, когда консул к нему подойдет; он пошел навстречу ему и, поравнявшись с первым взводом мушкетеров, взял в руку шпагу. Этот жест показался странным капралу, который ими командовал, и он попытался остановить Либерта, направив на него острие своей алебарды; но тот схватил алебарду за древко и ударом шпаги рассек капралу голову. В то же мгновение раздались пять или шесть мушкетных выстрелов, но, хотя стреляли почти в упор, ни одна пуля не ранила Либерта. И тогда, призвав к себе своих друзей, он ринулся в гущу телохранителей, которые расступились перед ним, открыв ему проход к консулу. Оглушенный выстрелами и шумом, консул, успев лишь наполовину обнажить свою шпагу, попятился от Либерта и спросил его:

— Чего вы от меня хотите, капитан?

— Хочу заставить вас крикнуть: «Да здравствует король!» — ответил Либерта и одновременно нанес ему такой удар в грудь, что шпага пронзила его тело насквозь и, окровавленная, вышла между плеч.