Прошло несколько дней, сопровождавшихся предельно большим шумом над землей и предельно малым шумом под землей — другими словами, в то самое время, пока испанцы рыли траншеи, они, словно кроты, вели подкопы под стены. Но марсельцы в ответ на это изо всех сил восстанавливали стены и прокладывали контрмины, и в двух этих оборонительных работах им так хорошо помогали женщины, что эта часть городской стены сохранила название «Женский ров».
В конце концов 23 сентября брешь была проделана. И тогда Бурбон, вопреки мнению Пескары, решил начать штурм. Коннетабля подталкивала к этому настоятельная необходимость успешно завершить осаду Марселя. У него было условлено с союзниками, что, пока он будет захватывать Юг Франции, испанцы вторгнутся в Гиень, англичане — в Пикардию, а немцы — в Бургундию. Однако Генрих VIII и Карл V не сдержали слова, и, ведомый собственной ненавистью, Карл де Бурбон оказался на месте встречи один. В то же время ему стало известно, что маршалы де Шабанн и де Монморанси, согласовав свои действия с графом де Карсесом, с огромным войском и мощной артиллерией спешат на помощь Марселю. К тому же ему давно недоставало провизии и уже начала ощущаться нехватка боеприпасов. Так что 25-го числа Бурбон сделал все приготовления к штурму, а марсельцы приготовились его отразить — это был решающий момент для обеих сторон.
Перед заходом солнца испанцы, ведомые Бурбоном, кинулись к бреши. Что касается Пескары, то он, не одобряя эту затею, наблюдал за штурмом, скрестив руки на груди.
Сражение было страшным; в пламени, в дыму, среди летящих ядер, падающих камней и бревен, под потоками кипящей смолы Бурбон трижды бросал испанцев на брешь, и трижды они были отброшены. Бурбон хотел и в четвертый раз повторить штурм, но опустилась ночь, и мрак не дал ему возможность снова собрать солдат.
Той же ночью он узнал, что передовые части французской армии вошли в Салон; ни о чем другом, кроме отступления, думать уже не приходилось. В три часа утра коннетабль отдал приказ отступать.
На рассвете марсельцы увидели, как бегут их враги. Весь город высыпал на крепостные стены, хлопал в ладоши и улюлюкал вслед удалявшимся испанцам. А кулеврина старалась изо всех сил и стреляла до тех пор, пока неприятель был в пределах досягаемости. Так что этот кровавый бал закончился под звуки той же самой музыки, которая его открыла; и тем не менее муниципальный совет разрушил достославную башню, где находился главный инструмент этого оркестра. Вечный ей покой на том и на этом свете!
Ратушу, правда, всего лишь выскоблили: на ней был гербовый щит Франции, сделанный Пюже. Бедняга Пюже не мог предвидеть, какую участь уготовят наши революции его творению, и поместил на гербовый щит три цветка лилии, которые были гербом святого Людовика, Франциска I и Людовика XIV. Ему казалось, что победы при Мансуре, Мариньяно и Денене оросили эти цветы достаточно славной кровью, чтобы они навсегда укоренились на земле Франции. Пюже ошибся, и созданный им гербовый щит, выскобленный рукой народа, лишенный красок и эмблем, ждет новых красок и новых эмблем, какие угодно будет избрать Франции. Deus dedit, Deus dabit[68].
Первое, что видишь, когда поднимаешься по лестнице марсельской ратуши, — это статуя Либерта-убийцы; его имя, в котором народ в своем невежестве узрел символ, защищает скульптуру от всяких нападений на нее.
События, связанные с ним, происходили в конце 1595 года, и, следственно, Генрих IV вот уже год как вступил в Париж; все командиры Лиги примкнули к нему, все города Франции признали его власть, и мятежными оставались только три командира — д'Эпернон, Казоль и никому не известный лейтенант Лаплас, а также три города — Грас, Бриньоль и Марсель.
Генрих IV одержал победу над Майенном в битве при Фонтен-Франсез и помирился с папой Климентом VIII. Обе эти новости распространились одновременно: первая исходила от Карла Лотарингского, герцога де Гиза, сына Меченого, которого король назначил губернатором Прованса, а вторая — от монсеньера Аквавивы, авиньонского вице-легата, который нажил свое состояние благодаря Беарнцу; тотчас же Экс, Арль, Мутье, Рьез, Опс, Кастеллан, Ольюль, Ле-Босе, Жеменос, Сереет и Мариньян раскрыли свои ворота под крики: «Да здравствует король!» Как мы уже сказали, остались только д'Эпернон, удерживавший Бриньоль, Лаплас, удерживавший Грас, и Марсель, удерживаемый Казолем.
Однажды утром некий командир по имени Гранье вошел в комнату Лапласа, когда тот завтракал.
— Соратник, — сказал он, обращаясь к нему, — пора умереть!
И в ту же минуту, подкрепляя призыв действием, он всадил ему в грудь кинжал. Возразить тут было нечего. Лаплас раскинул руки, испустил вздох и умер. Консулы, узнав об этом происшествии, поспешили на улицы города, крича: «Да здравствует король!», а затем, увидев герцога де Гиза, во главе авангарда своего войска приближавшегося к городу, побежали к нему навстречу и под восторженные крики горожан распахнули перед ним ворота.
Таким образом, не сдавались только Бриньоль и Марсель.
Д'Эпернон видел, что его покидают один за другим все командиры и большая часть солдат: от десяти тысяч человек, которых он привел с собой, у него осталось не больше полутора тысяч; однако, поскольку упрямство составляло сущность его характера, он решил держаться до конца, что вызывало отчаяние жителей Бриньоля и его окрестностей. И тогда один крестьянин из Ле-Валя, по имени Бернь, решил освободить край от этого неистового лигиста.
Д'Эпернон жил у человека по имени Роже. Община Ла-Валя задолжала этому Роже две меры зерна, и тот, поскольку запасы провизии у него были невелики, потребовал, чтобы зерно было доставлено ему в назначенный день. Именно этого и дожидался Бернь. Он повез два мешка зерна Роже и заменил их точно такими же мешками, заполненными порохом; при этом он завязал мешки так, как обычно завязывают зерно, но в узел вставил запальное устройство, которое должно было пустить в ход эту адскую машину в ту минуту, когда начнут развязывать веревку; после чего он спокойно погрузил свою поклажу на мула, с тем, чтобы в обеденный час герцога разгрузить ее в прихожей дома Роже, помещавшейся как раз под той комнатой, где д'Эпернон трапезничал. Берню предложили подождать, пока не вернется отсутствовавший Роже и не даст ему расписку; но, видя, что слуга уже направился к мешкам, он заторопился, сказал, что за распиской придет на следующий день, и, переступив порог дома, бросился бежать.
Он был в конце улицы, когда раздался страшный взрыв. Весь дом рухнул. Д'Эпернон, оказавшись верхом на балке, отделался несколькими ушибами.
Однако, поскольку такое могло повториться, а ему не приходилось надеяться, что он всегда будет столь же удачлив, и поскольку, к тому же, ему в конце концов надоела эта бесполезная война, сопровождавшаяся открытым предательством и тайными опасностями, д'Эпернон, в свою очередь, покинул Прованс.
Усиливавшейся власти Генриха IV теперь противостояли только Марсель и Казоль.
Как и все люди, которые, внезапно появившись, недолгое время играют важную политическую роль, а затем уходят в небытие, не успев сказать последнего слова, Казоль был сурово судим не только потомками, но и современниками. Одни говорили, что, извлекая выгоду из памяти о тех давних временах, когда город был независимым, Казоль хотел порвать узы, привязывавшие Марсель к королевству, и превратить его в вольный город, торговую республику, как Генуя или Флоренция, поскольку географическое положение города такое позволяло. Сам он в этом случае притязал либо на шапку дожа, либо на знамя гон-фалоньера.
Другие считали, напротив, — и в поддержку их взглядов выступал со своим весомым мнением президент де Ту — другие считали, повторяем, что Казоль был просто упрямым лигистом, который жертвовал городом в угоду своим честолюбивым помыслам, помыслам жалким, не шедшим далее обладания титулом испанского гранда или каким-нибудь маркизатом в Калабрии; следует признать, что президент де Ту был, вероятно, близок к истине.
