— Что там случилось? — спросил Милон.
— Мне кажется, — отвечал Фустен, — что Биррия только что убил Клодия.
— Клянусь Юпитером! — воскликнул Милон. — В подобных делах следует быть уверенным. Вернись, узнай, как обстоят дела, и прийди доложить мне, что он мертв.
Фустен помчался бегом.
— Хозяин приказывает прикончить его! — заявил он Евдаму и Биррии.
Как видно, Фустен был ценный человек и все понимал с полуслова. Евдаму и Биррии тоже не надо было повторять дважды; со всем отрядом, находившимся в их подчинении, они бросились к харчевне, куда отнесли Клодия. Рабы попытались защитить своего хозяина, но они были слишком малочисленны: одиннадцать из них было убито (впрочем, для них это была возможность обрести свободу), остальные попрятались.
Клодия стащили с постели, где он лежал, и нанесли ему еще две раны, обе смертельные; затем умирающего выволокли на дорогу и там прикончили; после этого Фустен снял с него перстень и отнес Милону, сказав:
— На этот раз, хозяин, он точно мертв!
Довольный таким заверением, Милон продолжил путь, даже не побеспокоившись о трупе.
Его обнаружил сенатор Лентий Тедий, возвращавшийся из Рима; он опознал тело, положил в свои носилки, а сам пешком вернулся в город; затем он приказал отнести умершего в его прекрасный дом на Палатинском холме, тот самый дом, который за несколько лет до этого, как мы уже говорили, Клодий купил почти за пять миллионов сестерциев. Весть о смерти Клодия разнеслась мгновенно; на крики его жены Фульвии, которая, склонясь к его окровавленному телу, одной рукой рвала на себе волосы, а другой показывала раны мужа окружившей ее толпе, народ со всех концов Рима стекался к Палатинскому холму.
Так прошла ночь; толпа все увеличивалась и под утро стала такой многочисленной, что несколько человек задохнулись в давке. В это время пришли два народных трибуна: Мунаций Планк и Помпей Руф. При их появлении вопли негодования против убийцы усилились, так как все знали, что это друзья Клодия. И тогда, вместо того чтобы успокоить разъяренную толпу, они стали подавать ей пример и приказали отнести труп в таком виде, в каком он был, на Ростры, чтобы тысячи людей могли рассмотреть его раны; затем его тело отнесли в Гостилиеву курию, и там народ устроил ему на скорую руку погребальный костер, пустив в ход столы и скамьи судебных писцов, а также книги из находившейся по соседству лавки книготорговца.
А поскольку в это время дул сильный ветер, то пламя перекинулось на курию, а с курии — на Порциеву базилику, и оба здания сгорели. Потом, чтобы довести до конца погребение Клодия, достойное его, народ осадил дома Милона и интеррекса Лепида. Нетрудно догадаться, что Гипсей и Сципион, два соискателя, противостоявшие Милону, приняли во всем этом самое деятельное участие.
Однако, каким гнусным ни было убийство Клодия, способ, каким оно было отомщено, показался добропорядочным гражданам еще более гнусным. Милон, видя, как его враги оказались столь неосторожными, что своими бесчинствами заставили забыть о его собственном преступлении, вернулся в Рим и дал знать там о своем присутствии, велев провозгласить, что он продолжает бороться за консульскую должность, и приказав раздать в трибах по тысяче ассов каждому, кто выступит в поддержку его притязаний (тысяча ассов составляют примерно пятьдесят — пятьдесят пять франков); на это ушло около миллиона сестерциев.
Такая раздача была сочтена слишком скромной, и в итоге, вместо того чтобы быть избранным консулом, Милон был вызван в суд, чтобы в шестой день накануне апрельских ид предстать перед квестором Домицием, будучи обвиненным в насилии и домогательстве.
Обвинителю и обвиняемому было предоставлено десять дней, чтобы приготовиться: одному — к обличению, другому — к защите.
Суд длился три дня; как всегда, он проходил на Форуме. В течение трех дней Рим пребывал в таком волнении и судей преследовали такими угрозами, что в день, когда должны были объявить приговор, Помпей Великий, назначенный временным консулом, вынужден был взять на себя командование войсками и, поставив караул у всех входов в Форум, во главе отряда отборных солдат разместился у храма Сатурна.
Милон, естественно, выбрал Цицерона в качестве защитника, полагаясь на его красноречие; однако, значительно меньше полагаясь на его мужество, он велел отнести его на Форум в крытых носилках, так как опасался, что вид толпы и солдат испугает оратора и лишит присущего ему дара. Но получилось только хуже, ибо, когда Цицерон вышел наружу, он без малейшей подготовки оказался среди всей этой разъяренной толпы, кричавшей ему в лицо, что да, Клодия убил Милон, но совет убить его подал он, Цицерон. Немногого недоставало, чтобы он потерял голову, и это несомненно случилось бы, если бы Помпей, дабы предоставить защите полную свободу действий, не приказал солдатам выгонять с Форума, действуя ударами меча плашмя, всех, кто оскорблял оратора.
Но беда уже случилась: будучи напуган, Цицерон с трудом приходил в себя. Ведь главный его дар заключался в иронии — большую часть обвиняемых он спасал тем, что выставлял в смешном виде своих оппонентов, а не тем, что вызывал сочувствие к своим клиентам. Но, чтобы найти язвительные слова, насквозь пронзающие человека, надо иметь ум свободный, а Цицерон теперь был далеко не в том состоянии; и потому речь его оказалась скованной, холодной и вялой. Все ждали его заключительного слова, но оно оказалось слабее самой его речи. В итоге Милон был осужден большинством в тридцать восемь голосов против тринадцати.
Конечно, верно и то, что друзья Клодия проявили большую щедрость, чем Милон, ибо за четыре дня, которые длилось судебное разбирательство, они потратили около трех миллионов.
Когда голосование закончилось, квестор Домиций поднялся с торжественным и печальным видом, в знак скорби снял с себя тогу и среди гробовой тишины провозгласил:
— Посему Милон заслуживает изгнания, а его имущество должно быть продано; в соответствии с этим мы постановляем лишить его воды и огня.
Неистовые рукоплескания, восторженные крики встретили это решение суда, в то время как друзья Милона пытались освистать судей; один из этих друзей даже подошел к квестору и, намекая на три миллиона, потраченные сторонниками Клодия, сказал ему, показывая на солдат:
— Вам потребовалась охрана, чтобы у вас не украли деньги, которые вы только что заработали?
Под многочисленным эскортом, предоставленным ему Помпеем, Милон был препровожден в свой дом; там он поспешно собрался и в тот же вечер отбыл в Марсель.
Можно думать, что прославленный изгнанник был тепло встречен в греческом городе, но в изгнании ничто не утешает. И потому, когда через некоторое время после своего прибытия в Марсель Милон получил от Цицерона исправленный текст его речи в суде и увидел, как отличается написанная торжественная речь от той, что произнес оратор, он не мог удержаться и с явной горечью ответил ему:
«Cicero, si sic egisses barbatos piscis Milo non ederet».
Что означает: «Цицерон, друг мой, если бы ты говорил так же, как написал, Милон был бы консулом в Риме, вместо того чтобы лакомиться барабулькой в Марселе».
Однако Милон умер не в Марселе: он был убит в Калабрии во время войны между Цезарем и Помпеем. Тем не менее предание гласит, что дом на улице Больших Кармелитов — это его дом, а тот бюст — это его изображение. Какие-то любители древностей разглядели в этом бюсте изображение святого Виктора, но в ответ на это их противники, считая свои доводы неопровержимыми, поинтересовались у них, зачем святому Виктору понадобилась римская волчица, скульптура которой видна под нишей, и изящные акантовые листья, так тонко выполненные, что вырезавший их резец самой своей работой обозначил дату — век Августа. Словом, народ, знающий гораздо больше всех любителей древностей, и прошлых и будущих, увековечил это предание, которое не могло спасти дом на улице Больших Кармелитов от прелестной желтой клеевой краски, пользующейся такой любовью у городских советов.
