Не знаю, сколько времени я провел так, охваченный этим религиозным опьянением, которому я настолько поддаюсь, что в картезианском монастыре Гренобля и у капуцинов в Сиракузах мне пришлось спешно покинуть тамошние священные высоты, ибо я был готов броситься вниз головой в монастырский двор; однако такое состояние, должно быть, длилось долго, поскольку я очнулся от этого своеобразного исступления, лишь когда ко мне подошел мой провожатый и сказал, что уже стемнело и, следовательно, пора возвращаться в Арль.
Когда я покидал церковь, мной овладело желание унести оттуда что-нибудь. Пережитый мною восторг был из числа самых глубоких чувств, какие способен испытывать человек; в ту минуту, когда такие чувства овладевают нами и подчиняют нас себе, мы жаждем продлить их до бесконечности, понимая при этом, что единственное средство достичь этой цели — оживлять их видом какого-нибудь предмета, напоминающего нам о них, ибо осознаем, насколько наше бедное сердце бессильно самостоятельно хранить воспоминания; но в то же время я размышлял о том, что задуманное мною воровство будет совершено в церкви, и, каким бы непорочным оно ни казалось бы в глазах Господа, знающего, с каким сокровенным и благочестивым умыслом я так поступаю, останется, тем не менее, воровством, совершенным в Божьем доме, и, следовательно., кощунством. Тогда мне пришло в голову, что я могу примирить свое желание с угрызениями совести, оставив вместо взятой мною вещи сумму вчетверо превышающую ее стоимость, и тогда первый же нищий, зашедший в церковь помолиться, сможет воспользоваться этими деньгами. Я протянул руку к маленькой деревянной статуэтке святого, источенной червями, но, ощупав другой рукой свои карманы и обнаружив, что они пустые, вспомнил, что отдал кошелек матери маленькой нищенки. Уже собираясь поставить статуэтку обратно на алтарь, я вдруг обратил внимание на моего провожатого и тут же вышел из своей растерянности. Я спросил его, есть ли у него с собой деньги. Он отдал мне десять франков — все, что у него было. Я положил эти деньги на место статуэтки и, более или менее успокоенный таким обменом, унес ее с собой уже с меньшим страхом.
Следует ли мне теперь перейти от рассказа к исповеди? Следует ли, рискуя вызвать на губах кое-кого из моих читателей пренебрежительную и презрительную усмешку, присущую философам-вольтерьянцам, рассказать всем то, что на самом деле я должен был бы поведать только священнику? Наверное, да, ибо есть поэтические и набожные натуры, которые меня поймут; к тому же всякая аутопсия любопытна, особенно когда она проводится на живом теле.
Как уже было сказано, благодаря десятифранковой монетке, оставленной мною в церкви, я с меньшим страхом унес статуэтку святого. И все же такой обмен не до конца успокаивал меня: видимо, из-за того, что мое сознание было возбуждено то ли чередой картин, с утра разворачивавшихся перед моими глазами, то ли простой, но чрезвычайно печальной церемонией, задевшей мою душу, само это возбуждение ослабило мой разум. Я покинул церковь, ставшую свидетельницей моего поступка — не знаю, как его назвать, поскольку не считаю его преступлением, но и не смотрю на него, как на невинную шалость, — в страшном смятении. Быстро наступившая ночь еще больше усилила овладевший мною невыразимый страх. Вместе с моим провожатым мы спустились по дороге, которая вела в Мосан, и, не перекинувшись ни словом, добрались до этой деревни.
Нас ожидала там наша карета. Буайе начал запрягать лошадей. В это время я посмотрел на свое ружье, оставленное мною утром у камина, и, опасаясь несчастного случая, о котором не подумал бы ни при никаких других обстоятельствах, решил не брать его с собой заряженным, из страха, что от тряски кабриолета оно может выстрелить. И потому я вышел в сад, чтобы выстрелить в воздух; но, когда я приложил ружье к плечу, в голову мне пришла мысль — вероятно, в первый раз в моей жизни, притом что я охочусь с детства, — что стволы могут разорваться и покалечить мне руку. От этой мысли мне стало смешно. Я во второй раз приложил ружье к плечу и нажал пальцем на курок; но выстрела не последовало — собачка не была взведена. Это показалось мне предостережением; я отвел рычаг, вытащил из стволов оба патрона, положил их в свою охотничью сумку и вернулся на кухню.
Там уже находился Буайе, успевший закончить свою работу. Лошадь и кабриолет ожидали у двери. Я вышел, чтобы сесть в экипаж, но, стоило мне поставить ногу на подножку, как мной снова овладел суеверный страх. Мне подумалось, что дорога, по которой мы должны были ехать, тянется вдоль пропасти; мне подумалось, как это только что было в истории с ружьем, что если совершенный мною поступок дурной, то Господь может наказать меня за него тем или иным способом, и потому, не желая испытывать судьбу, я дал знак кабриолету ехать впереди, а сам последовал за ним пешком. Время от времени Буайе, не видевший никакого смысла в этой причуде — идти пешком одному, вместо того чтобы с удобством ехать рядом с ним в карете, останавливался и спрашивал меня, не хочу ли я подсесть к нему. Но я каждый раз отказывался, хотя был совершенно разбит и морально и физически, причем не столько от поездки, сколько от переживаний.
По дороге то ли в Сен-Мартен, то ли в Фонвьель, не помню уже точно, мы заблудились; словом, вместо того чтобы возвращаться через Большой Барбегаль, мы двинулись через Ле-Кастле. Углубившись в маленький лесок, я прошагал не более четверти льё, как вдруг, поднявшись на возвышенность, оказался рядом с какими-то развалинами. Буайе пояснил мне, что это руины аббатства Монмажур, о котором мы рассказывали в нашем кратком очерке истории Арля. Ночью это сооружение казалось величественным, а достаточно ярко светившая луна позволяла рассмотреть его подробности. Я двинулся вперед, чтобы углубиться под ветхие своды аббатства, но внезапно та же самая мысль, какой я уже был измучен прежде, снова пришла мне в голову и остановила меня на пороге: с высоты этих сводов мог свалиться камень и разбить мне голову.
Добравшись до Арля, я заперся в своей комнате, вытащил из охотничьей сумки статуэтку святого, поставил ее на комод, опустился перед ней на колени и стал молиться, а такое, должен признаться, со мной не происходило уже давно. На следующий день Буайе забрал эту статуэтку, чтобы присоединить ее ко многим собранным мною в пути находкам, которые должны были отправиться из Авиньона прямо в Париж. Если бы она осталась в моем багаже, то, по всей вероятности, я не осмелился бы продолжать путешествие.
Конечно же, следует признаться, что в моем желании рассказать эту историю заложено, наверное, немало любования собственным мужеством, но я считал себя обязанным донести ее до читателя, ибо как исследование глубин человеческой души она представляет собой если и не самое интересное, то, по крайней мере, самое примечательное во всем моем путешествии.
Остаток дня мы посвятили осмотру города и зарисовкам исторических зданий, а на следующий день, еще до рассвета, тронулись в путь по дороге в Марсель.
КРО И КАМАРГ
Из Арля в Марсель путешественник может добраться двумя способами: морем и сушей. Морской путь — это плавание на пароходе по Лионскому заливу, а путь по суше — это поездка на перевозном судне по каналу Бук. Быть может, кто-нибудь сочтет такое название канала не совсем оправданным, но оно именно такое — пути Господа неисповедимы!
Как-то раз я пошел в театр г-жи Саки посмотреть пантомиму «Бешеный бык», расхваленную «Газетой дебатов»; это была прелестная постановка, в ней чувствовался и хороший литературный вкус, и изысканный высокий стиль, и изящество замысла, но от первой до последней сцены я напрасно ждал появления занимательного животного, давшего название постановке.
Когда занавес упал, я покинул зал и, выходя, спросил у билетерши:
— Не скажите ли вы мне, голубушка, почему пьеса, которую я только что смотрел, называется «Бешеный бык»?
— Потому что это ее название, — ответила мне билетерша.
