И тогда часть обитателей Бо, устав от своего одиночества, постепенно стали покидать свои жилища и обосновываться в Оргоне, Тарасконе и Арле; другие, преданно и свято чтившие отцовский кров, остались и угасали здесь в полной обособленности. Никто не приезжал сюда — ни для того, чтобы сменить изгнанников, ни для того, чтобы наследовать умершим, и город без жителей в конце концов остался стоять на дороге всеми покинутый, незащищенный, печальный и погруженный в траур, напоминая нищего, который стоит на обочине и, плача, просит подаяние.
На середине подъема тропинка подвела нас к могиле, и мы увидели распятие. Разрушение затронуло и этот символ вечного искупления, так же как и все смертное, что его окружало: обе ноги Христа были сломаны, и он висел на руке из слоновой кости на железной перекладине креста.
Чуть дальше мы снова повернули за угол и оказались перед низкими покосившимися воротами города; деревянные створки были сняты и, несомненно, пущены на дрова, а железные крепежи унесены каким-нибудь цыганом, рассчитывавшим продать их. Мы двинулись по улице города; окна и двери жилищ были распахнуты. Мы увидели дома, порталы которых, поддерживаемые колоннами времен Возрождения, были украшены баронскими гербами; мы увидели больницу, где не было ни сторожей, ни больных, откуда не доносились ни стоны, ни последние вздохи. Мы увидели древний замок, вытесанный в скале, вероятно в память о евангельских словах: «Блажен человек, возведший свой дом на камне!» Однако эта скала, округленная башнями, пронизанная покоями, подрытая потайными ходами, лишилась прочного основания, и замок-монолит рухнул целиком, словно опрокинутый рукой великана.
Лишь одно осталось почти нетронутым — кладбище. Рядом с замком, на эспланаде, господствующей над всей долиной, в известняке были выдолблены сотни могил разной величины, предназначенные для людей всех возрастов. Тут были могилы для сыновей и матерей, стариков и детей. Пользовались ли этими могилами, после чего какая-нибудь кощунственная рука подняла крышки и разбросала кости, или же они с самого начала стояли пустые? Может быть могильщик, оказавшийся щедрее смерти, подготовил для нее все эти могилы как раз в то время, когда у нее не нашлось трупов, чтобы туда их положить?
Я сел посреди этого странного кладбища, свесив ноги в одну из могил, и устремил взгляд на этот необычайный город, пригодный для жилья, но необитаемый; мертвый, но сохранивший видимость жизни; подобный усопшему, облаченному в его одежды, нарумяненному и поставленному на ноги. И мной овладела бесконечно глубокая печаль, грустнее той, что обладает слезами, красноречивее той, что требует слов, мучительнее той, что сопровождается рыданиями.
Внезапно меня вывел из этого состояния звон колокола. Я встал, как человек, пробудившийся от сна и требующий истолковать ему сновидение, которое продолжается наяву; однако мой сопровождающий не мог дать никаких пояснений по этому поводу, и мне пришлось разбираться в причине колокольного звона самому. Я направился к церкви, дверь которой была распахнута, как и все другие двери в городе. Поднявшись по дюжине ступеней, что вели ко входу в церковь, я вошел в нее. После моих тщетных попыток омочить пальцы в сухой кропильнице моим глазам внезапно открылось самое печальное зрелище, какое только можно увидеть, словно Бог пожелал в один день показать мне всю поэзию смерти.
У подножия алтаря, в открытом гробу лежала девочка лет девяти-десяти с белым венцом на лбу, со скрещенными на груди руками; по обе стороны гроба стояли на коленях ее сестры; где-то в углу плакала ее мать, а брат сам звонил в колокол, чтобы призвать Господа на эту похоронную церемонию, проходившую без священника. Около дюжины нищих, составлявших все население Бо, разбрелись по церкви.
Здесь не служили мессу за упокой души этого несчастного ребенка: слышны были лишь тихие молитвы, вздохи и рыдания; затем четверо бедняков, надевших ради торжественной церемонии свои лучшие одежды, на руках вынесли гроб из церкви и, сопровождаемые остальными, направились в верхнюю часть города; там они подошли к больнице и, приблизившись к выкопанной могиле, опустили гроб рядом с ней. Тут же подошла мать, последний раз поцеловала дочь, ее примеру последовали сестры, а затем и брат — будучи последним, он закрыл лицо мертвой. Какой-то человек вынул из-за камня молоток, гвозди и доску и забил крышку гроба, который после этого опустили в могилу. Сверху на него посыпалась земля, сопровождаемая тем гулким эхом, что запоминается человеку навсегда; когда последняя лопата земли была брошена на могилу, к ней приблизились девушки и положили на нее белые цветы, собранные ими где-то невдалеке. У меня не было букета, и я бросил кошелек. Один из нищих поднял его и протянул матери; она не поблагодарила меня, а только сильнее разрыдалась.
Я вышел из больницы. Перед ее фасадом, который относился к эпохе Возрождения, с обрушенным, несмотря на девять поддерживающих его колонн, антаблементом, простиралась ровная площадка, откуда открывался безграничный пейзаж: на юге — бескрайнее синее море с крапинками белых парусов; на востоке — равнина, где Марий разбил кимвро-тевтонов, и господствующая над ней гора Победы, куда были снесены все трофеи, подобранные на поле битвы; на севере и западе — больница и город.
Как видим, пейзаж, посреди которого возвышался этот огромный памятник, красив и обширен. Гений Рима справил здесь один из самых прекрасных своих праздников. Двести тысяч варваров, полегших в этой долине, были принесены ему в жертву, и их оставшиеся непогребенными тела, омывавшиеся дождями, обжигавшиеся солнцем, медленно разлагались на этой земле, из-за гниения их зловонных останков получившей свое античное имя Campi putridi[63] и нынешнее — Пурьер. Но вскоре природа возместила нанесенный ей ущерб и на столь богато удобренной земле выросла самая густая трава и самые пышные колосья; а когда жатва была закончена, на этом зловещем поле, послужившем кладбищем целому народу, осталось только множество побелевших костей, из которых крестьяне делали белесые ограды для виноградников.
В какой-нибудь иной день, при иных обстоятельствах я, возможно, спустился бы со своей скалы на эту равнину, и шел бы по ней, пока не обнаружил бы берега Коэна; затем я попытался бы отыскать на священной горе, на которую издали, с палуб своих судов, указывают путешественникам провансальские матросы, остатки пирамиды с выразительными барельефами: они изображали Мария, стоящего на щитах, которые несут солдаты, провозглашая его императором. Возможно, я встретил бы какого-нибудь местного крестьянина и он стал бы мне рассказывать, словно о событии, случившемся накануне, о битве двухтысячелетней давности. И столько еще преданий живет в местах, ставших свидетелями этого грандиозного побоища, что он поведал бы мне о том, как римский полководец возил с собой сирийскую пророчицу по имени Марфа, в честь которой он назвал селение Мартиг, и как накануне сражения ее пронесли в золоченых носилках перед рядами войска, которому она предрекла победу. Он показал бы мне то место, где Марий, подойдя к своим солдатам, умиравшим от жажды и требовавшим у него воды, сказал, указывая на реку, перед которой стояло вражеское войско: «Вы — воины, а вода — там!» — и где в тот же вечер солдаты жадно пили эту покрасневшую от крови воду. Наконец, он рассказал бы мне о празднике в честь этой победы, укоренившемся в этих местах: ежегодно с наступлением мая к храму, построенному Марием, стекаются жители соседних селений; в языческое святилище входит вереница христиан и христианок с хоругвями, украшенными крестом; мужчины увенчаны ветвями, символизирующими победу, а женщины — гирляндами цветов, знаменующими праздник. Затем он обратил бы мое внимание на герб, который имел вплоть до Революции городок Пурьер и который сохранился кое-где на его обвалившихся стенах: на нем был изображен римский полководец, поднятый двумя солдатами на щит.
Однако в этот час мной овладели иные мысли; я думал не о гибели целого войска и могиле целого народа, а лишь о смерти маленькой нищенки и могиле ребенка; и потому, вместо того чтобы отыскивать поэтические и исторические образы на этом поле сражения, я страстно захотел найти уединение и святость в маленькой церкви города. Я вернулся в нее: она была безлюдна и безмолвна. Притаившись в самом темном углу, я оперся о колонну и впал в то благостное созерцательное состояние, которое, когда не хватает слов, становится молитвой сердца.
