Наконец, когда под нахлынувшим людским валом скрылись последние камни амфитеатра, подобно тому как во время потопа уходят под воду последние клочки земли; когда никого не осталось за внешней решеткой; когда стало ясно, что весь город собрался в Аренах, ворота закрыли. Городской трубач, глашатай праздника, выступил вперед, и послышались фанфары. С их последними звуками на арене появились два крестьянина верхом на белых камаргских лошадях; держа в руках трезубцы, они проехали круг по амфитеатру, разгоняя запоздавших зрителей, торопившихся, кто как мог, разместиться в огромной воронке и освободить пространство цирка для сражения.
Глядя на то, сколь невысока была стена, отделявшая зрителей от арены, я спрашивал себя, каким образом в древности скамьи были защищены от ярости диких зверей, во множестве умерщвлявшихся на глазах у людей. Возможно, укрепления высотой в шесть футов достаточно, чтобы остановить грузных животных, хотя я знаю, что в испанских корридах часто случается, что быки, в особенности наваррские, которые меньше весом, перепрыгивают через первую ограду высотой в пять футов, и только узость коридора, куда они попадают, мешает им перепрыгнуть вторую ограду, которая при этом на пятнадцать — восемнадцать дюймов выше первой; однако в античных играх, где среди сражавшихся зверей были тигры, пантеры и львы, где Цезарь выпускал на арену змея длиной в пятьдесят локтей, которому было достаточно развернуть несколько своих колец и поднять голову, чтобы достать до четвертого или пятого ряда скамей, а Агриппа — двадцать слонов, хоботы которых должны были дотягиваться до возвышений весталок и императора, — что за ограждения защищали тогда публику, если от них не осталось никакого следа и, тем не менее, ни один древний автор не сообщает ни об одном происшествии такого рода, хотя, не будь ограды или решетки, они должны были бы происходить повсеместно.[53]
Я размышлял на эту тему и делился своими рассуждениями с Жаденом, как вдруг цирк огласился радостным криком; мы взглянули на арену и увидели прямо под нами, перед сразу же захлопнувшейся за ним дверью, первого быка: испуганный криками, он тщетно пытался отступить под своды только что покинутого им помещения. Привыкший к пустынным просторам Кро, песчаным равнинам Эгморта или болотам Камарга, бык казался ошеломленным и обводил изумленным, мрачным и свирепым взглядом ряды зрителей, которые окружали его со всех сторон. И тогда, не видя никакого выхода и чувствуя себя зажатым в гранитном кольце, он опустил голову, издал протяжный рев и стал рыть землю задними копытами. Эти проявления враждебности вызвали восторженные крики всех зрителей, но среди тех, на кого они произвели наибольшее впечатление, был, бесспорно, Милорд: он судорожно поднялся на ноги, ощетинил шерсть и, вспомнив о своих былых сражениях у заставы Боёв, несомненно в ту же минуту кинулся бы на арену, если бы хозяин не схватил его за ошейник.
Тем временем один из всадников приблизился на несколько шагов к быку, и тот, поняв, что это и есть враг, с которым нужно сражаться, внезапно бросился на него, опустив голову, с такой быстротой, что зал в едином порыве выкрикнул тридцатью тысячами голосов: «Берегись!» Но проворный камаргский жеребец отскочил в сторону так ловко и точно, что могло показаться, будто противники разминулись, однако задние ноги у быка подогнулись, он взревел, поднял голову, тряхнул ею, и крупные капли крови из его ноздрей, пронзенных трезубцем всадника, обагрили песок арены. Тотчас же со всех сторон цирка понеслись рукоплескания, приветствующие человека, и оскорбления в адрес быка, распаляя обоих противников и побуждая одного продолжить свою удачную атаку, а второго — отомстить за свое поражение. И в самом деле, бык, не обращая внимания на второго всадника, подъехавшего к нему, чтобы в свою очередь позлить его, обводил глазами арену в поисках того, кто нанес ему рану, и, заметив его в другом конце амфитеатра, повернулся к нему головой и замер, готовый броситься вперед. И тогда крестьянин пустил свою лошадь в галоп и объехал весь круг цирка, как это делают в своих упражнениях наездники Франкони. Бык следил за ним глазами, поворачиваясь на задних ногах, а потом внезапно кинулся вперед, с удивительной прозорливостью рассчитав, в каком месте он может столкнуться с лошадью и всадником и пригвоздить их к стене. Но его противники разгадали этот маневр: конь, мчавшийся галопом, резко остановился, встав на дыбы, а бык, увлекаемый собственным бегом, врезался лбом, словно таран, в стену в трех шагах от лошади. Удар был так силен, что бык мгновенно рухнул на землю, оглушенный и дрожащий, словно ему на голову обрушилась дубина мясника. Всадник пришпорил коня, и тот легко перепрыгнул через поверженного противника. Тотчас же из-под бокового свода вышел, держа в руках раскаленное железо, человек в алой одежде, отчасти похожий на старинных дьяволов из Оперы, и поставил клеймо на бедро быка, который, уже не пытаясь защищаться, лишь повернул голову, издал жалобное мычание, а затем, позволив накинуть ему на шею веревку, поднялся без всякого сопротивления и под рукоплескания толпы пошел за человеком в алом под арку, противоположную той, откуда он появился. Едва побежденное животное скрылось, распахнулась решетчатая дверь напротив и на арену выступил новый бык.
К стыду рогатого скота Камарга, следует признать, что в этом быке не было и следа воинственности его предшественника, ведь характеры животных из одного и того же края, так же как и людей из одной и той же страны, могут быть не просто различными, но даже противоположными. В самом деле, впечатление, которое произвели на вновь прибывшего переход из мрака к свету, а также сопоставление вида камышей и тамариска в безлюдном Камарге и тридцати тысяч зрителей, заполнявших ряды амфитеатра, явно вызвало у него чувство ужаса. Он повернулся, пытаясь войти в запертую дверь, но, поняв, что это невозможно, сделал несколько неуверенных, робких шагов по арене. И тогда два всадника, увидев с каким противником им приходится иметь дело, с двух сторон подъехали к нему с теми же мерами предосторожности, какие предприняли бы две собаки, если бы им вздумалось одолеть дикого кабана, ухватили его ноздри двумя трезубцами и привели на середину арены. Там его поджидал какой-то мясник, сложенный как Геркулес; он схватил быка за рога обеими руками и, надавливая на один рог и поднимая за другой, опрокинул его на бок. Тотчас же снова появился человек в алом, заклеймил безучастное животное и, бросая в него камушки, заставил его пойти к арке, где ему предстояло встретиться со своим товарищем, снискавшим своей отвагой столько же рукоплесканий, сколько брани и свиста сам он заслужил собственной трусостью. И потому, не успел он еще покинуть арену, как все зрители в один голос закричали: «Следующего! Следующего!» Их немедленно послушались, и новый противник появился столь быстро, что увидели его лишь тогда, когда он уже находился на середине арены цирка. Тотчас же появились и два новых всадника, еще не принимавших участия в сражении. Впрочем, их приготовления были недолгими — они взяли свои трезубцы наперевес, подобно тому, как в старину наши рыцари держали копья. Потом один из них, умело заставив свою лошадь пятиться, отступил так далеко, как это позволяли размеры цирка, и бросился на неподвижного быка; увидев приближавшегося врага, тот так стремительно поднял голову, что его противник не успел поднять трезубец, который должен был пронзить всего лишь ноздри быка, а вместо этого вошел на всю длину своих зубьев, то есть на два-три дюйма, в его грудь. Всадник, опасаясь, что он убил быка, хотя намеревался только подразнить его, отпустил трезубец, рукоятка которого уперлась в землю, а зубцы остались вонзенными под горлом быка.
Эта неловкость не пришлась по вкусу амфитеатру, взревевшему так, словно удар пришелся по нему самому. Что же касается быка, то, едва почувствовав себя раненным, он, следуя присущему животным инстинкту, настроился против оружия, оставшегося в его ране, и стал наступать, если так можно выразиться, на то, что нанесло ему ранение и причиняло боль. Однако, как только он сделал два или три шага, рукоятка трезубца, вспарывавшая землю, нашла точку опоры и стала мешать ему двигаться. Бык сделал страшное усилие, и трезубец вонзился бы ему в тело еще на несколько дюймов, если бы этому не помешал поперечный стержень, к которому крепились зубцы. Рукоятка орудия согнулась в дугу, потом внезапно сломалась, и бык, давивший на нее, рухнул на колени — один из обломков трезубца остался лежать позади него на земле, в то время как другой торчал в его груди.
