И тогда всадник, ранивший быка, взял трезубец своего товарища, вновь приблизился к животному, чтобы более честной атакой исправить допущенную ошибку, и успел вонзить трезубец в ноздри быка еще до того, как тот поднялся. Животное, воскрешенное к жизни болью, тотчас же пришло в себя, и тогда началась настоящая схватка. Бык взревел и бросился на всадника, а тот, отскочив в сторону, нанес ему новую рану. С ревом подняв окровавленную голову, бык стал искать глазами своего врага, уже поджидавшего его. Увидев всадника, животное возобновило нападение и получило еще одну рану. Сразу же, сменив предмет своей ненависти, бык попытался напасть на лошадь, но та, приученная к подобным приемам, то и дело умело отскакивала, каждый раз подставляя быка под острия трезубца своего наездника. Весь цирк неистово рукоплескал, причем так, как рукоплескали в древних цирках — с яростным топотом, и из этого гранитного чана, разогретого солнцем до двадцати четырех — двадцати пяти градусов, поднимался шум, которому нет названия, небывалый гул, рев, подобный тому, какой издают океанские волны во время бури. Но внезапно все стихло как по волшебству: бык, отчаявшись в попытках добраться до врага, наметил новую жертву — второго всадника, имевшего неосторожность остаться на арене безоружным. Криком его предупредили об опасности, и он успел избежать первого нападения; но бык принялся его преследовать, полностью забыв о вооруженном всаднике. И тут стало видно, что по скорости бык превосходит лошадь: едва она, спасаясь бегством, сделала тридцать шагов, как враг атаковал ее сбоку, и тут же конь и всадник покатились по земле в разные стороны. Бык помедлил секунду, выбирая жертву, почти мгновенно принял решение и, низко опустив голову, бросился на человека; но не успел он сделать и несколько шагов, как на его пути встал новый противник — то был Милорд, который одним прыжком добрался с возвышения до арены, а во втором прыжке вцепился в нос быка. Изумленное животное замерло на месте и, подняв голову, показало зрителям грозного бульдога, сжимавшего своими железными зубами ноздри врага. Тем временем опрокинутый всадник вскочил на ноги и помчался под арку, где стоял человек в алом. Лошадь поднялась на колени и попыталась последовать за хозяином, но тотчас же рухнула: рог на всю свою длину вспорол ей левый бок. Что касается второго всадника, то, не представляя себе, как в таких условиях нападать на быка, он стал его поджидать.
Битва длилась недолго: раненный в грудь бык, изнуренный своими многократными и неудачными атаками, вначале попытался растоптать Милорда ногами, но Милорд знал свое ремесло лучше, чем любой камаргский бык. Каждый раз, когда бык наклонял голову, Милорд, словно Антей, соприкоснувшись с землей, черпал из нее новые силы. Тогда бык поднимал голову и принимался неистово стряхивать своего врага. Милорд раскачивался из стороны в сторону, но при этом его адские челюсти не разжимались. Это длилось минут пять; бык носился как безумный, то вскидывая, то опуская голову; наконец, он остановился и, дрожа, застыл на всех своих четырех ногах. В эту минуту из-под свода вышел мясник и направился к своей жертве; заметив, что он приближается к нему, бык собрал остатки сил и кинулся навстречу своему последнему противнику; но тот схватил его за оба рога и, повторив уже проделанный им раньше маневр, опрокинул на бок. Увидев, что его враг повержен, окровавленный Милорд тотчас же отпустил свою добычу и, радостный и скромный, не сомневаясь в том, что он вызвал восторг тридцати тысяч зрителей, улегся у наших ног.
Мы же, опасаясь, как бы восторг зрителей не дошел до такой степени, что и нас удостоят оваций, воспользовались минутой, когда толпа, уже готовая обернуться в нашу сторону, направила свое внимание на процедуру клеймения, и незаметно ушли через вомиторий, открывшийся за нашей спиной. Наше победоносное отступление прошло без всяких помех, и Милорд, без сожалений последовавший за нами, унес с собой как единственный плод своей победы похвалу привратника, который, почтительно открывая перед нами двери, повторял, покачивая головой: «Ничего не скажешь, вы можете гордиться тем, что у вас такая отважная собака!..»
Когда я вернулся в гостиницу, в ушах у меня еще стояли эти крики, дававшие знать, каким должен быть этот народ в гневе, если он так страшен в своей радости. Тем не менее в будние дни Ним тих и пустынен: высунув голову в окно, вы увидите не больше трех или четырех человек на всей улице. Дело в том, что рабочий люд здесь, почти сплошь состоящий из ткачей шелка и бумажных тканей, проводит всю жизнь в мастерских или подвалах и выходит из своих потаенных жилищ, где он чахнет от унылой работы, только в дни бунта или праздника. Вот почему и мужчины и женщины так быстро угасают в этой наполненной смрадом и пылью атмосфере, где возбуждаются политические страсти и где вечно кипит религиозная вражда. Вот почему язык жителей Нима одновременно грустен и красочен, грозен и поэтичен. За месяц до нашего приезда произошло несколько сходок: рабочие требовали прибавки жалованья, а фабриканты им отказывали. Долго тянулись безрезультатные переговоры между бедняками, просившими прибавить им несколько су, необходимых им для жизни, и богачами, не желавшими на это согласиться. И тогда один из рабочих воскликнул с мрачным отчаянием: «О Господь мой! О Господь мой! Обрушь с Небес огонь и пепел и пусть всему этому придет конец!»
Рассказывая историю массовых убийств в Авиньоне, я упоминал и о резне в Ниме. Те же самые причины привели здесь к тем же самым последствиям, та же вражда оттачивала кинжалы, то же золото оплачивало пролитую кровь. Но на целый город — ни на Авиньон, ни на Ним — нельзя возлагать ответственность за злодеяния отдельных лиц. Самим роялистам память о Трестайоне ненавистна так же, как память о Фарже, Рокфоре и Пуантю. Дом, принадлежавший этому негодяю, стоит покинутый и необитаемый, как проклятое место; путешественникам показывают, как он обращается в руины посреди заброшенного неплодоносящего сада.
Впрочем, после Июльской революции эта вражда заметно утихла. Хотя утверждают, что в какой-то момент правительство чуть было не погубило все, приказав разрушить распятия. Протестанты, которых новое политическое движение сделало победителями, заперлись по домам, вместо того чтобы приветствовать это решение, и предоставили жандармам нести всю ответственность за совершаемую ими кощунственную работу. Жандармы с ней справились, проявив при этом добросовестность, какую они всегда выказывают в делах подобного рода. Распятия разрушили, и несколько старушек были растоптаны копытами лошадей. Снова день или два на улицах Нима лились кровь и слезы, но жаркое солнце Юга быстро их высушило. Сегодня как будто воспоминания о 1815 годе и 1830-м стали забываться. Дай-то Бог!
В Ниме проживают пятнадцать тысяч протестантов и тридцать тысяч католиков.
Среди всех дел, какими был занят наш день, мы не успели еще посетить Квадратный Дом, который считается шедевром античной архитектуры Нима и о котором кардинал Альберони говорил, что его следует поместить в золотой футляр. Вероятно, такого же мнения придерживались Людовик XIV и Наполеон, всерьез вознамерившиеся перенести в Париж это чудо искусства второго века; однако каменные основания, поддерживавшие его в течение десяти веков, так глубоко ушли в землю, что от этого замысла пришлось отказаться. Людовик XIV забыл об этом проекте, танцуя на оперной сцене, а Наполеон — одерживая победу в битве при Эйлау. Как нам ни хотелось поскорее увидеть эту жемчужину, пленившую и короля и императора, время было уже позднее, и мы отложили свое посещение на следующее утро.
На следующий день Ребуль, как он и обещал, пришел к нам в восемь часов утра. Мы дали распоряжения хозяину гостиницы и кучеру приготовить к нашему возвращению: одному — обед, другому — экипаж, а сами двинулись в путь, чтобы осмотреть римское чудо.
Не знаю, возможно, дело было в том, что мы вышли к Квадратному Дому по улице, со стороны которой он выглядел не в самом благоприятном свете, но по первому взгляду этот исторический памятник не соответствовал тому представлению о нем, какое у меня сложилось заранее; он показался мне маленьким в сравнении с Аренами, и я прекрасно понял, почему, увидев это сооружение, Наполеон мог возыметь желание унести его — подобно тем средневековым зодчим, которых изображают держащими на ладони их кафедральные соборы. Колонны, выступающие из стены, казалось, испытывали недостаток в воздухе и производили весьма слабое впечатление: капители у них были слишком короткими для тех стволов, какие их поддерживали, а карниз был перегружен украшениями. На самом деле один лишь портик был безупречен и выглядел необычайно величественным и красивым.
