Нас ожидало там письмо от Ребуля. Вынужденный исполнять данное им другу обещание провести воскресенье у него за городом, он просил у нас прощения за то, что ему не удается сопровождать нас на праздник, однако отдавал себя в наше распоряжение на весь понедельник.

Феррада была назначена на следующий день на три часа; наш хозяин пообещал послать одного из своих поварят, чтобы занять нам два места. Так что мы легли спать, совершенно успокоенные.

Примерно в час ночи я проснулся от страшного шума, несшегося с улицы. Я подбежал к окну и увидел в конце ее какую-то бесформенную массу, быстро двигавшуюся вперед с неясным гулом, в который слились человеческие голоса, ржание лошадей и страшное мычание: это приближались дикие быки Камарга, которым предстояло участвовать в ожидавшем нас на следующий день зрелище. Они вошли в Ним, подгоняемые пастухами верхом на лошадях: чтобы помешать быкам уклониться с пути, погонщики носились взад и вперед по обе стороны этой движущейся массы, как это делают пастушьи собаки, охраняя стадо. Я тотчас же окликнул Жадена, желая показать ему столь странный бег; но, пока он поднимался, это скопление людей и животных, которому темнота придавала фантастический облик, уже промчалось мимо, словно дьявольское видение, унеся с собой сопровождавшие его шум и пыль; так что, когда Жаден подошел к окну, перед ним была пустая безмолвная улица и лишь вдали угадывалась неясная тень и слышался затухающий шум, подобный тому, что производит исчезающий из виду кавалерийский эскадрон.

Проснувшись утром, я решил, что мне все это привиделось. Я рассказал хозяину о своем ночном видении, не решаясь утверждать, что такое было на самом деле. Но он объяснил мне, что быков пригоняют в город ночью, поскольку днем они растоптали бы всех, кто встретился бы им на пути. Их загоняют прямо в цирк и запирают там под сводом амфитеатра, в свое время служившим клеткой для борцов. Пока он мне давал это объяснение, мы вновь услышали грохот барабанов, а затем мимо нас прошла процессия феррады, сопровождаемая толпой еще более многочисленной, чем накануне.

Так как зрелище должно было начаться в три часа и все утро у нас было свободное, мы решили посвятить его осмотру Большой башни, замеченной нами при возвращении из Сен-Жиля. Это сооружение, первоначальное предназначение которого совершенно неизвестно, в настоящее время служит телеграфом; как и следует из его названия, оно представляет собой огромную башню высотой в сотню футов;

в конце двенадцатого века эта башня служила крепостью графам Тулузским. В начале семнадцатого века возобладало мнение, будто это древнеримский эрарий^[52], и оно стало казаться таким обоснованным, что один нимский горожанин по имени Франсуа Трока испросил и получил у Генриха IV разрешение произвести раскопки внутри здания. Это разрешение было даровано 22 мая 1601 года на условии, «что вышеназванный Трока заранее возьмет на себя расходы, каковые будут потребны для этого дела; а из всего того, что окажется в упомянутой сокровищнице, будь то золото, серебро, металлы или что-то иное, треть останется упомянутому Трока; остальные две трети мы сохраним за собой, дабы использовать для наших неотложных нужд.

Дано в Фонтенбло 22 мая 1601 года от Рождества Христова, в двенадцатый год нашего царствования».

Раскопки были проведены за счет вышеназванного Трока, но нимский горожанин напрасно потратил свое время и свои деньги.

Едва только мы закончили осмотр башни, как снова послышались звуки барабанов и гобоев; шествие феррады проходило через площадь Фонтана и направлялось к Аренам. В самом деле, было уже без четверти три; все посетители клубов, кабачков и кафе высыпали на улицу. Бульвары — и тот, что спускается от зрительного зала к воротам Сент-Антуан, и тот, что ведет от казарм до эспланады, — заполнились огромной толпой. Казалось, что Арены, какими бы огромными они ни были, не смогут вместить всех желающих. Мы ускорили шаг и пришли достаточно вовремя, встав в очередь, состоявшую из пяти или шести тысяч человек. Однако мы оказались в числе первых, и это нас успокаивало.

И правда, поскольку не надо было брать никаких билетов в кассе, толпа, едва только распахнулись решетчатые ворота, с невероятной поспешностью ринулась внутрь сооружения. Благодаря нашему высокому росту — моему и Жадена, — обе наши головы возвышались над всеми прочими, и мы могли видеть огромные зияющие ворота, втягивавшие в себя весь этот народ; подталкиваемые десятью тысячами человек, сгрудившихся за нами, мы чувствовали, как нас с непреодолимой силой влечет к пасти чудовища, которое с жадностью проглотило и нас тоже; но, проглоченные им, мы, словно Иона, тотчас же ощутили себя вполне свободно в чреве нашего кита. Шесть тысяч человек, опередившие нас, уже разбрелись по рядам, но амфитеатр при этом казался не более заполненным, чем наши зрительные залы, когда в них до входа публики впускают несколько клакеров. Нам не пришлось затруднять себя поисками поваренка, посланного занять нам места; мы оставили их в его пользу, а сами сели на возвышении для весталок.

В эту минуту на арене появился Милорд, потерянный нами в давке; его преследовали сторожа, которым, как караульным Тюильри, приказано было не пропускать собак без хозяев. Мы прониклись жалостью к нашему товарищу по путешествию, оказавшемуся в затруднительном положении, — убегая от сторожей, он оглядывал своими пылающими глазами весь цирк, пытаясь различить нас среди шести или восьми тысяч уже рассевшихся по местам зрителей. Жаден издал условный свист. Милорд тут же замер на месте, потом заметил нас и устремился наверх, со всей мощью своих коротких и сильных лап перепрыгивая со скамьи на скамью; но на третьем прыжке он внезапно скрылся из виду, словно провалился. Оказалось, что по другую сторону скамьи, через которую перепрыгивал Милорд, за прошедшие века образовалась дыра, и он исчез в глубинах амфитеатра, словно Деций в своей пропасти.

Мы тотчас же бросились к этой дыре и стали вглядываться сквозь нее в подземелье Арен, но на дне его не обнаружили ничего, кроме обломков и камней, о которые Милорд, падая, должен был бы расплющиться, а так как, несмотря на ссоры, в которые из-за его ненависти к кошкам нам без конца приходилось вступать с хозяевами постоялых дворов и крестьянами, мы его очень любили, то, чтобы прийти ему на помощь, кинулись к ближайшему вомиторию. Но тщетно мы искали след Милорда на том месте, куда он упал и которое нам удалось определить по форме злополучного отверстия; напрасно подзывали его самым приятным для него свистом, напрасно звали его и первоначальным именем «Хоуп» и последующим «Милорд» — ответа не было. Мы решили поэтому, что, удовлетворившись увиденным зрелищем, он вернулся в гостиницу, а нам следует вновь занять свои места на возвышении; однако стоило нам войти в цирк, как мы сразу увидели нашего друга Милорда, который оборонял оставленные нами головные уборы от посягательств каких-то двух человек, пытавшихся их сбросить и занять наши места. Мы поспешили на помощь к верному стражу, который встретил нас, радостно извиваясь всем своим туловищем и виляя хвостом. Внимательно осмотрев его, мы не обнаружили на нем никаких следов увечья от падения; он вел себя так спокойно, будто с ним ровно ничего не произошло, а потому мы знаком велели ему лечь у наших ног, что он немедленно и сделал.

За это время цирк почти заполнился; все доступные скамьи были заняты, свободными оставались только места, пришедшие в негодность, так что зрители, сидевшие ближе всего к арене, были отделены от нее лишь шестифутовой стеной, которая тянулась по всему кругу; выше всех расположились те, кто стоял на аттике амфитеатра; кое-кто даже пытался, наподобие обезьян, взобраться на верх больших синих шестов, которые были установлены в отверстиях балок, предназначавшихся для того, чтобы поддерживать веларий, а в наше время — для того, чтобы вывешивать на них трехцветные флаги по поводу значительных событий (таких, как проезд герцога Орлеанского, именины короля или годовщина 27, 28 и 29 июля).