Могилы, которые мы только что попирали ногами, да имя короля, данное этому затерянному сегодня в песках каналу, — вот те два памятника: один для созерцания, другой для размышлений, что остались от исполненного поэзии похода короля-пилигрима (ибо стены Эгморта, как мы уже сказали, были возведены Филиппом Смелым).
Нас ждала лодка: это была любезность нашего хозяина, избавлявшая нас от напрасной дороги. Мы сели в нее втроем. Тотчас же матросы развернули треугольный парус, и, держась примерно в пятистах шагах от берега моря, мы обогнули маяк и триумфально вошли в Ле-Гро-дю-Руа.
Этот новый канал, соединяющий сегодня Эгморт с морем и ставший его подлинной гаванью, был проложен по приказу Людовика XV. Несчастный город, у которого не было иной защиты, кроме памяти о короле, совершенно выпал из поля зрения правительства в царствования Людовика XIII и Людовика XIV. Генрих IV повелел провести там кое-какие работы, когда обнародование Нантского эдикта, утвержденного в 1598 году, начало способствовать установлению некоторого спокойствия в государстве, но собрание сословий Лангедока в это самое время стало вынашивать план устройства порта на мысе Сет. Этот план, поддержанный главным прево Прованса, взял верх над волеизъявлением короля, и Эгморт, потерпевший поражение в борьбе со своим молодым соперником, вновь оказался жертвой губительных испарений, поднимавшихся со всех его лиманов и болот, воды которых не могли больше стекать в море из-за отсутствия выходов к нему. И тогда состоятельные обитатели города начали покидать его; бедняки же, отчаявшиеся, измученные нищетой и заразой, умирали до срока, установленного пределу человеческой жизни. В конце концов правительство, не проявлявшее прежде никакого беспокойства по поводу такого чудовищного сокращения населения в городе, увидело, что это наносит ущерб его интересам: стало не хватать рабочих рук на солонцах Пекке, так что королевские откупщики, не осмеливавшиеся, впрочем, больше приближаться к Эгморту, вынуждены были пополнять свои амбары поставками из других мест. Государство не волновала судьба пустевшего и умиравшего города, однако оно обеспокоилось, что в своей агонии он разрушает один из источников пополнения казны.
И вот 14 августа 1725 года вышел указ Людовика XV, предписывавший построить канал и расходы на строительство покрыть за счет прибыли от повышения налога на соль — на пять су за мино; работы начались тотчас же и были закончены спустя двадцать лет.
Два параллельных каменных мола, отстоящих друг от друга примерно на два туаза и выступающих в море на сто пятьдесят шагов, защищали сток вод, которым Вистр и Видурль, впадавшие туда, сообщали движение: оно не только увлекало их в море, но еще и выталкивало в него горы песка, которые без этого скопились бы в устье канала.
Мы высадились недалеко от маяка в ту минуту, когда таможенник, удивший рыбу, пребывал в разгаре борьбы с огромным морским волком, не просто вцепившимся в крючок, но уже проглотившим его. Бедняга не решался вытащить из воды рыбину, принимая во внимание непрочность орудия, на конце которого она билась. И потому он проявлял по отношению к пленнику, угрожавшему порвать свои путы, все мыслимые знаки уважения: он то отпускал лесу, то подтягивал ее, то снова отпускал и подводил морского волка к самой поверхности воды, а потом позволял ему снова уйти на глубину; по лицу рыбака катились крупные капли пота. Мы воспользовались обстоятельствами, чтобы заключить с ним сделку, предложив ему на свой страх и риск экю за рыбу, независимо от того, удастся нам ее выловить или нет. Рыбак согласился на сделку: одной рукой он забрал три франка, а другой протянул нам удилище. Мы продолжили тот же маневр, так же как и таможенник осторожно подтягивая рыбу к поверхности воды. Но в ту минуту, когда морской волк стал виден, Жаден, поджидавший его с моим карабином в руках, пробил ему тело пулей, что положило конец спору. Раненая рыба еще билась минуту, но это были ее последние содрогания, и вскоре она уже сама показалась на поверхности воды, плывя по ней кверху брюхом. Однако, поскольку никто не решался довериться прочности лески, на которой рыба была подвешена, и подтянуть ее на те десять — двенадцать футов, что отделяли верх береговой насыпи от уровня канала, на воду спустили лодку и втащили в нее нашу жертву: она весила шесть или семь фунтов и было немедленно решено сделать ее основой буйабеса.
Для жителей Лангедока и Прованса буйабес такое же распространенное блюдо, как полента для миланцев и макароны для неаполитанцев; однако полента и макароны унаследованы от простейшей кухни, исконной и допотопной, тогда как буйабес — это порождение самой передовой поварской культуры. Буайбес сам по себе — это целая эпопея, наполненная неожиданными событиями и необычными происшествиями; в столице, по всей вероятности, только Мери может рассказать, сколько разных видов рыб, полипов и моллюсков должно быть использовано в его изготовлении и в какой именно момент кипения кастрюля должна быть снята с огня, чтобы ее содержимое в самом деле заслуживало выразительного наименования буйабес.
Наш хозяин не пожелал доверить никому, кроме собственных матросов, приготовление этого местного блюда, чтобы мы смогли сохранить о нем воспоминание, соответствующее его репутации; за собой же он оставил общий надзор над этой работой. В итоге мы с Жаденом оказались на два часа предоставлены самим себе; так что он побрел среди холмов зыбучего песка, тянувшихся вдоль моря и вплотную прилегавших к домам Ле-Гро-дю-Руа, в поисках места, откуда бы открывался вид на город, а я поднялся на самый верх маяка, чтобы одним взглядом охватить побережье.
Поднявшись выше фонаря, служившего сигнальным огнем, я мог обозревать всю окружающую низменность. У моих ног виднелись десять — двенадцать домов, из которых состоял Ле-Гро-дю-Руа, а на первом плане — песчаные холмы, среди которых я разглядел Жадена, сидевшего за работой, в то время как около него, поднимая пыль из-под копыт, галопом проносились стада черных быков из Камарга: их подгоняли пастухи с пиками в руках и верхом на маленьких белых лошадках, якобы происходящих от породы арабских скакунов, что остались на Юге после пребывания здесь сарацин. На втором плане тянулись лиманы Репоссе, Общинный, Королевский, Городской и Маретт; их стоячие воды темно-синего цвета, прорезанные узкими косами и заросшие камышами и тамариском, казались твердыми, как зеркало из вороненой стали. На третьем плане возвышались стены города, за которыми прятались сплошь двухэтажные, как мы уже говорили, дома и к которым подводил взгляд большой канал, связывающий его с морем, весь забитый причаленными к его берегам пустыми лодками, покачивающимися на воде, словно огромные мертвые рыбы; наконец, на горизонте сверкала покрытая снегами вершина горы Ванту — выдвинутый вперед неусыпный часовой горной цепи Альп.
Я оставался на верху маяка и созерцал этот странный пейзаж, безлюдность и печаль которого ничто не может передать, вплоть до той минуты, когда наш пунктуальный амфитрион выстрелом из ружья дал сигнал к обеду. Я увидел, как Жаден, уловив призыв, сложил свои вещи и направился к месту встречи; мне же нужно было только спуститься, так как стол был накрыт в самом здании маяка.
Буйабес был достоин богов.
Тотчас же после обеда мы втроем поднялись на маяк, чтобы полюбоваться закатом солнца. Воздух был так удивительно чист и прозрачен, что на западе можно было разглядеть весь берег, тянувшийся от Монпелье до Перпиньяна, и далее за ним, словно облако, тень, дымка, угадывались Пиренеи; на востоке видна была вся дельта Камарга; на юге пламенело огромное море; на севере виднелся восточный город, сверкавший в последних солнечных лучах.
Примерно еще полчаса весь горизонт был охвачен золотой пеленой и море переливалось огнем. Но вот солнце зашло, и одновременно темнота стала как будто подниматься с земли. Мало-помалу море снова приобрело свой сине-зеленый оттенок, а город покрыла сероватая пелена; одна только гора Ванту оставалась еще освещенной в своих высях, и вскоре не стало видно ничего, кроме ее вершины, сверкавшей, словно огнедышащий вулкан. Затем и это последнее пламя, символ жизни, погасло в свою очередь, и весь пейзаж, уже окутанный тьмой, погрузился, наконец, в полный мрак.
