Надо и Маньян были приговорены оба к десяти годам каторги. Надо там и умер, а Маньян вышел на свободу и, верный своей склонности к убийствам, стал служить на живодерне, где занят сегодня тем, что травит ядом собак.
Есть и другие — они живы до сих пор, имеют должности, кресты и эполеты, радуются своей безнаказанности и, вероятно, полагают, что им удалось укрыться от Божьего ока.
Подождем!
воклюзский источник
Если, побывав в Авиньоне, вы осмотрите папский дворец, который мы только что попытались описать; церковь Нотр-Дам-де-Дом, которая представляет собой переходную ступень от романского стиля к готическому, — с ее папертью, относящейся к десятому веку, и с находящейся в ней гробницей Иоанна XXII, созданной в период расцвета готики и восхищающей утонченностью и изяществом работы; если вы посетите музей, который был завещан городу г-ном Кальве и в котором находится картинная галерея, кое-какие произведения античного искусства гг среди них шарж на Каракаллу, представленного в виде продавца пирожков, а также несколько реликвий времен средневековья, например гробница Жака II де Шабанна — именно ее мы тщетно искали в Лапалисе во дворе станционного смотрителя; и наконец, если вы затворитесь на час в комнате № 3, где происходили страшные события, о которых мы рассказали читателю в предыдущей главе, — то можно считать, что в Авиньоне вами увидено все, и, чтобы отвлечься от мыслей об убийствах в Ледяной башне и массовых потоплениях в Роне, вам надо взять карету у Буайе, нанять в качестве провожатого его сына, веселого, неутомимого и толкового молодого человека, и ранним утром, покинув город, направиться к Воклюзскому источнику, навевающему воспоминания о Петрарке и Лауре.
Мы не будем входить ни в какие споры о том, существовало или не существовало это небесное видение, которому поэт придал телесную форму, ведь на эту тему написаны целые тома с доводами за и против; нам до этого нет никакого дела, потому что для нас Лаура не только существовала, но существует еще и поныне. Могущество гения столь велико, что он способен вызывать к жизни, как Бог, и более того, если Бог скупо отсчитывает нам дни, то гений наделяет создания своего воображения вечной жизнью; вероятно, Беатриче, Офелия и Маргарита существовали лишь в фантазии Данте, Шекспира и Гёте, но, спрашивается, разве когда-нибудь рука Божья создавала из нашей человеческой глины что-либо более совершенное?!
Дорога, ведущая из Авиньона в Воклюз, полна прелести и весьма напоминает путь из Рима во Фраскати: те же горы в отдалении, такой же прозрачный воздух окрашивает теми же тонами такой же горизонт. Авиньон, как и его владыка, — папский город, и если у него нет Капитолия, то, по крайней мере, есть свой Ватикан.
Немного не доезжая до гор, вы встречаете на своем пути маленький городок Л'Иль, который живописно расположен, как и следует из его названия, на узкой косе, окруженной водой; эта вода — та, что вытекает из Воклюзско-го источника, глубокого, бурлящего, быстрого потока, который в полульё от своего начала разделяется на семь судоходных рукавов, а заодно отказывается от своего поэтического имени, не желая порочить его, ибо он должен крутить мельничные колеса и приводить в движение фабричные машины, и принимает новое — Сорг. Обычно в этом городке оставляют карету и затем пешком идут по тропинке, вскоре углубляющейся в горы.
За несколько шагов до цели нашего путешествия мы обнаружили постоялый двор, который содержал бывший повар герцога Отрантского, переполненный сознанием важности своей деятельности. Мы поинтересовались у него, может ли он приготовить нам обед. «Нет, господа, — ответил он, — я не подам вам обед; я вас просто накормлю, только и всего: те, кто хотят отобедать у меня, должны предупредить об этом за три дня».
Явившись сюда вовсе не для того, чтобы устраивать пиршество, мы выразили ему согласие довольствоваться сегодня тем, что нас всего лишь накормят, и, сообщив ему час, когда, по нашим расчетам, нам можно было предаться этому занятию, отправились дальше в путь.
Воклюзский источник, вдохновивший Петрарку на стихи, которые относятся к числу лучших его творений, образует водоем шагов шестидесяти в окружности, глубину же его определить невозможно. Когда мы его увидели, вода в нем поднялась примерно на сто тридцать футов в течение трех дней. Когда же источник ослабляет свою силу, что происходит без всякой видимой причины, вода убывает, и тогда это водовместилище обретает вид широкой воронки, в которую довольно легко спуститься по камням и скалам. И тогда в отвесной скале, возвышающейся над источником примерно на восемьсот футов, становится виден свод подземной пещеры, откуда поступает вода, перестающая в это время вытекать наружу, но, тем не менее, никогда не иссякающая в такой степени, чтобы можно было разглядеть дно русла. Со всех сторон источник обступают нагромождения камней, словно земля на четверть льё в округе была вздыблена вулканическим сотрясением. Справа, на вершине скалы, видны развалины, именуемые домом Петрарки, хотя ничто не подтверждает такое название, которое, по своему невежеству, им просто присвоили экскурсоводы.
Мы провели часа четыре у этого источника — Жаден делал набросок, а я читал стихи Петрарки — и с сожалением покинули это место, видя, что приближается час, когда нас должны были кормить. Мы вернулись к нашему хозяину, который, узнав, что мы парижане, превзошел самого себя; однако, как мы его ни расхваливали, он никоим образом не желал расценивать поданные нам великолепные пять или шесть блюд иначе, чем приготовленное на скорую руку угощение. Хотя счет, надо сказать, вполне соответствовал скромности мастера.
Бросив прощальный взгляд на источник с поэтическим названием, мы отправились в обратный путь к Авиньону, где у г-на Мулена нас ждал грузчик Верне, с кем нам хотелось познакомиться. Это оказался красивый старик, простодушный, исполненный достоинства и еще крепкий; он не понимал, почему мы расточаем ему хвалы, отказался взять деньги, которые мы ему предложили, и едва пригубил заказанный нами пунш. Пока он беседовал со мной, Жаден незаметно набросал его портрет, отличавшийся большим сходством, и, закончив его, подарил старику. Бедняга Верне не мог прийти в себя от удивления; довольно долго ему казалось, что мы над ним издеваемся; в итоге, так и не пожелав выяснить, чем он заслужил наши похвалы, старик поверил в их искренность.
К концу вечера наш достопочтенный хозяин, который столь благородно и мужественно вел себя, как мы видели, в злосчастный день 2 августа, пришел составить нам компанию.
Я уже несколько раз ловил на себе его изучающий взгляд. Заинтригованный таким упорным вниманием, я осведомился о его причине.
— Вас зовут господин Александр Дюма?
— Да.
— Извините меня за нескромность, но я хотел бы знать, не сын ли вы генерала Александра Дюма?
— Совершенно верно.
— Я и не сомневался в этом, настолько вы похожи на него. Знаете, я ведь был знаком с вашим отцом.
— Да что вы?!
— Разумеется, знаком в том смысле, в каком бригадир знаком со своим генералом.
— Так вы служили под его началом?!
— Да, во всех походах в Италии и в Тироле. Вы здесь толковали о физической силе, — продолжал он, — но что тут говорить: вот у кого был кулачище, так это у вашего отца!
— Надеюсь, дорогой господин Мулен, что вы лично никогда в этом не убеждались?
— Вот тут вы ошибаетесь, да еще как!
— Вот оно что!
— Но я на него не в обиде: это пошло мне на пользу.
— Ну тогда расскажите мне об этом.
— Дело было так. Мы стояли гарнизоном в Пьяченце. Поскольку каждый день жители расправлялись с кем-нибудь из наших, генерал издал приказ, запрещавший солдатам и офицерам выходить в город, не имея оружия. Но, черт побери, я был молод в те времена, ничего не боялся, осознавал свою силу и без всяких затруднений мог взгреть троих сразу; так что однажды я вышел в город, словно добропорядочный буржуа, засунув руки в карман, без ташки и кривой сабли. Так я щеголял по площади, как вдруг верхом на коне туда прискакал ваш отец; увидев, что он подъезжает ко мне, я сказал себе: «Ну, сейчас мне достанется!» И в самом деле, он не дал мне ускользнуть. «Почему ты без сабли?» — спросил он. «Генерал…» — «Ах, мерзавец! Так ты хочешь, чтобы тебя убили?!! Ну погоди! Погоди!» С этими словами он схватил меня за воротник, пустил свою лошадь в галоп, заставив меня минут десять ласточкой лететь над землей, а затем, не останавливаясь, швырнул меня в караульную гауптвахту, приказав: «Двадцать четыре часа карцера этому негодяю!» Я отбыл наказание, но унизительнее всего мне казалось то, что я проносился по Пьяченце, подхваченный, словно обычное чучело.
