Попытаемся разъяснить читателям нашу мысль и изобразим им прошлые времена, чтобы они судили настоящее так, как судит его Бог.

Эпоха религиозных распрей, приведших к политической вражде, восходит в Авиньоне к двенадцатому веку. Пьер Вальдо, лионский горожанин, объявил себя главой секты реформаторов, желавших вернуть христианству его евангельскую простоту. Этот предшественник Лютера, Кальвина и Уиклифа нашел многочисленных приверженцев среди жителей Лиона, которые всегда были в высшей степени подвержены мистическим воззрениям и даже в нашу эпоху безбожия (или, по крайней мере, сомнений) дали нам Эдгара Кине, Сен-Мартена, Балланша и в каком-то смысле Ламартина, в ком можно оспаривать набожность, но не религиозность.

Тем временем епископы, владетели Лиона, обладавшие не только духовной властью, но еще и светской, заставили последователей Вальдо (их называли вальдесами) покинуть город; те ушли, ведомые своим главой, и взяли с собой своих жен, детей и слуг. На какое-то время изгнанники остановились в Дофине, но вскоре, встретившись и там с гонениями, новоявленный Моисей опять возглавил бегство новоявленных древних евреев, переправился через Дюране между Амбрёном и Систероном и попытался найти приют в графстве Венессен, освободившемся от господства Империи и находившемся под непосредственной властью графов Тулузских. Вскоре жители этого графства сами стали проникаться сочувствием к религиозным воззрениям своих гостей, часть которых обосновалась в долине Со, за горами Ванту, а часть — в Лангедоке, где, вследствие искажения слова «вальдесы», как они именовались вначале, их стали называть вальденсами, а затем — альбигойцами, ибо их скопление составило большую часть населения города Альби и графства, столицей которого он являлся.

Однако вскоре среди чувственного и поэтичного Лангедока их первоначальная простота изменилась к худшему: они восприняли насмешливый язык предков трубадуров и стали преследовать своими рифмованными памфлетами католические обряды и католических священников. Знать, принцы и даже короли, не обладавшие твердыми верованиями, покинули лоно Церкви и отдались этой ереси, уже грозившей распространиться от Пиренеев до Гаронны, как вдруг один-единственный человек решил преградить ей путь. Это был Доминик, помощник приора в Осме, выборщик церкви святого Иоанна Латеранского в Риме: он призвал к крестовому походу. Его проповеди пробудили не только религиозную вражду, но и территориальную неприязнь. Северяне всегда не выносили южан — они не могли простить им ни их богатств, их благополучия, их городских свобод, которым те были обязаны римлянам; ни их искусства, их сооружений, их цивилизации, которые те получили от арабов. Северяне помнили, что Хлодвиг, Карл Мартелл и Карл Великий лишь прошли по этой обласканной солнцем земле и не смогли укорениться в ней. Так что призывы Доминика оказали большее воздействие, чем он сам на это рассчитывал; и, несмотря на героическую борьбу виконта де Безье^[37] и короля Педро Арагонского, Симон де Монфор захватил один за другим все укрепленные города, которые обороняли альбигойцы, а Раймунд Тулузский, которого мы еще увидим приносящим публичное покаяние в Сен-Жиле, на ступенях церкви, нанес им последний удар, отрекшись от их ереси.

Впрочем, это отречение, каким бы публичным и впечатляющим оно ни было, не смягчило. победителей графа Тулузского. Графство Венессен и семь укрепленных замков, принадлежавших графу Раймунду как в Лангедоке, так и в Провансе, под предлогом секвестра были переданы ими папе, давшему разрешение на этот крестовый поход. Однако Авиньон, в ту пору могущественная республика, которой управлял свободно избираемый подеста, выступил заодно с Раймундом и отказался подчиниться; и вот в 1226 году Людовик VIII во главе огромной армии встал перед воротами Авиньона и потребовал пропустить через город его войско, чтобы оно могло пересечь Рону, пройдя по мосту Святого Бенезе, от которого в наши дни сохранилось еще несколько арок. Авиньонцы не дали ввести себя в заблуждение этой уловкой: они понимали, что открыть ворота королю Франции означает в то же самое время открыть их своему рабству. И потому они предложили построить дорогу, ведущую к мосту и связанную с ним посредством насыпи, с тем чтобы французская армия могла пересечь Рону, не проходя через город. Однако Людовика VIII это никак не устраивало: он повторил свое требование, настаивая при этом, чтобы при вступлении войска в город копья солдат были взяты наперевес, головы их покрыты шлемами, знамена развернуты, а боевые трубы трубили.

Горожане возмутились и в качестве последней уступки предложили королю мирное вступление в город: с обнаженными головами, с поднятыми вверх копьями и с единственным развернутым знаменем — королевским. В ответ Людовик VIII начал блокаду, доказавая тем самым, что ему был нужен сам город, а не возможность пройти через него. Осада длилась три месяца, в течение которых, сообщает летописец, горожане Авиньона отвечали французским солдатам стрелой за стрелу, раной за рану, смертью за смерть.

В конце концов город капитулировал; кардинал-легат Романо де Сайт'Анжело приказал авиньонцам снести их укрепления, засыпать рвы, разрушить триста городских башен; он потребовал также, чтобы они сдали свои корабли, стенобитные и метательные орудия; наложил на горожан значительную контрибуцию; принудил их торжественно отречься от ереси вальденсов; заставил их дать клятву содержать в Палестине тридцать тяжеловооруженных конников, безукоризненно оснащенных и экипированных, и тем самым содействовать освобождению Гроба Господня; а чтобы наблюдать за выполнением этих условий, записанных в папской грамоте, которая до сих пор хранится в архивах города, он учредил братство серых кающихся, просуществовавшее без перерыва более восьми веков и дошедшее до наших дней. С этого дня религиозная вражда стала одновременно и враждой политической.

Менее чем через век после этого, то есть в 1309 году, Бертран де Го, ставший папой под именем Климента V, явился, под предлогом волнений в Италии, в пределы графства Венессен, ставшего папским владением после секвестра, объявленного Симоном де Монфором, и попросил гостеприимства у авиньонцев — так церковный раскол укоренился на земле ереси.

Филиппу Красивому принадлежал великий и глубокий замысел перенести папство во Францию, дабы соединить в своих железных руках одновременно власть светскую и власть духовную. Папство, в лице Бонифация VIII получившее пощечину от Ногаре и Колонны, отреклось от мирской власти в лице Климента V, который, во имя своего тщеславного желания быть избранным папой, поклялся королю, в свою очередь посвятившему его в сан в лесу Анжели, выполнить ужасные обязательства, лишь одно из которых известно: уничтожение ордена Тамплиеров. Правда, по нему одному можно судить о том, каковы были остальные.

Тем не менее очень скоро жажда власти, от которой главы Церкви на время отказались, вновь охватила их. Климент VI воспользовался преступлениями и несчастьями Иоанны Неаполитанской, ставшей пленницей прованских баронов, и купил у нее за 80 000 золотых флоринов право на владение и правление Авиньоном, доставшееся ей от ее предков — маркизов Форкалькье и Прованса. Именно на эти деньги Иоанна Неаполитанская, после того как она произнесла в свою защиту речь на латыни, выступив в большой капелле дворца, перед изображением Судного Дня, написанным Джоттино^[38], и была оправдана кардиналами, снявшими с нее обвинение в убийстве Андрея, ее мужа, снарядила флот и восстановила свое королевство.

Едва только папы ощутили себя на своей земле, они тотчас же заложили фундамент укрепленного замка, описать который мы только что пытались, но точное представление о котором может дать лишь гравюра. Это был Капитолий папства, и, укрывшись за его высокими крепостными стенами, папы надеялись вернуть себе мирскую власть. К концу четырнадцатого века они настолько преуспели в этом, что внушили опасение тому самому королевскому роду, который полагал, что предоставляет Клименту V и его преемникам стражников, тюрьму и прибежище, а не придворных, дворец и королевство.