Возразить на это было нечего. Я вынужден был примириться с неизбежностью.
«Все готово», — доложил Пикар, входя в комнату.
«А вот и я!» — объявила мадемуазель Рина, появившись в своем наряде римской крестьянки.
«Тогда в дорогу!» — скомандовал атаман.
«Usseri! Usseri!1» — закричал трактирщик.
Все кинулись к лестнице.
«Тысяча чертей! — воскликнул атаман, останавливаясь. — Ты забыл виолончель!»
Я схватил инструмент, сударь: как же мне хотелось залезть внутрь него!
У дверей стояли две оседланные лошади.
«Господин музыкант, вы не поможете мне забраться на лошадь? — обратилась ко мне Рина. — Вы ведь так любезны!»
Я машинально подставил руку, чтобы поддержать девушку, и в эту минуту почувствовал, что она вложила мне в ладонь записку.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Что она могла написать мне? Неужели это было любовное послание? Неужели мое телосложение прельстило эту балерину и я стал соперником атамана? Мной овладело желание отшвырнуть записку как можно дальше, но любопытство возобладало, и я положил ее в карман.
«Usseri! Usseri![95]» — снова закричал трактирщик.
И в самом деле, со стороны большой дороги доносился глухой шум, какой исходит от отряда скачущих галопом всадников.
«Живо на лошадь, актеришка! — скомандовал Пикар и, схватив меня за штаны, помог мне усесться в седле. — А теперь привяжите ему виолончель за спину! Вот сюда!»
Я почувствовал, что меня привязали к моему инструменту. Два бандита взяли под уздцы лошадь мадемуазель Рины, два других — мою. Атаман с карабином за плечом побежал рядом со своей возлюбленной, а Пикар — рядом со мной. За нами следовали все остальные — человек пятнадцать-восемнадцать, не меньше.
В трехстах шагах от нас прозвучало пять или шесть выстрелов, и мы услышали свист пуль.
«Налево! — приказал атаман. — Налево!»
Едва этот приказ прозвучал, мы тотчас же покинули дорогу и бросились в лощину, на дне которой текла бурная река. Это была моя первая в жизни поездка верхом. Одной рукой я держался за шею лошади, другой — за ее хвост. Какое счастье, сударь, что у лошади такое обилие волос!
Как только мы добрались до берега реки, атаман приказал остановиться; затем мы прислушались.
Было слышно, как по главной дороге во весь опор мчались гусары.
«Прекрасно! — заметил Пикар. — Если они и дальше так поскачут, то спозаранку будут в Гроссетто».
«Пусть скачут, — промолвил атаман, — а мы пойдем по руслу потока: шум воды заглушит наши шаги».
Мы шли так часа полтора и в конце концов оказались у места впадения другой небольшой речки в нашу.
«Это Орча?» — вполголоса спросил атаман.
«Нет, нет, это всего лишь Арбия, — ответил ему Пикар. — Орча по крайней мере в четырех милях ниже по течению».
Мы снова тронулись в путь и через час в самом деле увидели еще одну речку, тоже впадавшую в нашу, так что мы шли теперь по настоящей реке. Как видите, господин Мери, только Вару приходится выплакивать воду.
«О, вот сейчас я узнаю местность, — прознес атаман, — сворачиваем налево!»
Его приказ был исполнен в то же мгновение.
В четыре часа утра мы пересекли большую дорогу.
«Крепись! Крепись! — подбадривал меня Пикар, слыша мои стоны. — Мы уже вышли к дороге на Сиену и через полтора часа будем в Кьянчано».
Как вы сами понимаете, главную дорогу мы только пересекли, поскольку старались идти лишь по безлюдным местам. Еще через несколько миль мы углубились в горы и, как и обещал Пикар, спустя полтора часа, то есть на рассвете, вошли в Кьянчано. Хозяин постоялого двора встретил нас так, словно был готов к нашему приходу. По-видимому, атаман со своими бандитами входил в число его постоянных клиентов.
Мы находились в пути двенадцать часов и, насколько я умею оценивать расстояния, прошли, по моим расчетам, около двадцати льё.
Меня с виолончелью сняли с лошади. Я, сударь, был такой же одеревенелый, как и мой инструмент.
Бандиты потребовали подать им завтрак, а я попросил дать мне кровать.
Меня провели в маленькую комнату с одним зарешеченным окном, дверь которой выходила в залу, где бандитам предстояло завтракать, так что даже подумать о бегстве не приходилось; впрочем, я и не в состоянии был бы сбежать, настолько все мое тело было разбито от усталости.
Снимая свои кюлоты — в ту пору их еще носили, ну а я так носил их вплоть до тысяча восемьсот тридцатого года — так вот, повторяю, снимая свои кюлоты, я вспомнил о письме, которое вручила мне мадемуазель Рина и о котором я совсем забыл во время нашего ночного путешествия. Но даже если бы я вспомнил о нем, сударь, все равно прочитать его в темноте было бы невозможно.
На маленьком клочке бумаги карандашом было написано следующее:
«Дорогой господин Луэ!»
Несмотря на желание узнать, что за этим следовало, я остановился. «Вот как! — подумал я. — Выходит, мадемуазель Рина со мной знакома». Придя к такому выводу, я стал читать дальше.
«Вы понимаете, что окружающее меня общество мне так же неприятно, как и Вам; однако, чтобы покинуть его без всяких происшествий, осторожность понадобится нам не в меньшей степени, чем решительность. Я надеюсь, что, когда подходящее время представится, у Вас достанет и того, и другого; к тому же я подам Вам пример. А до тех пор делайте вид, что Вы со мной не знакомы.
Мне бы хотелось вернуть Вам перстень, поскольку я видела, с каким беспокойством Вы на него несколько раз поглядывали, но пока я буду его хранить у себя, так как он послужит нашему освобождению.
До свидания, дорогой господинн Луэ! Надеюсь, наступит такой день, когда мы с Вами снова встретимся в марсельском театре — Вы в оркестре, а я на сцене.
ЗЕФИРИНА.
P.S. Проглотите мою записку!»
Подпись объясняла мне все, сударь! Это была малышка Зефирина, добившаяся такого успеха, что целых три года подряд ее приглашали на сцену марсельского театра. Вы не можете этого помнить, господин Мери, вы тогда были слишком молоды. Какие же бывают удивительные встречи!
Я перечитал письмо и лишь на этот раз обратил внимание на поразивший меня постскриптум: «Проглотите мою записку!» Поступить так было осмотрительно, но не сказать, что приятно. Тем не менее, сделав над собой усилие, я последовал указанию мадемуазель Зефирины и заснул, успокоенной мыслью, что в этой шайке у меня есть друг.
Я пребывал в состоянии самого крепкого своего сна, как вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за руку. Открыв глаза, я начал чихать. По-моему, я уже рассказывал вам, что всегда так просыпаюсь. Оказалось, что так бесцеремонно со мной обошелся помощник атамана.
«Вставай! Вставай! — торопил он меня. — Гусары в Монтепульчано; через четверть часа мы уходим».
Одним прыжком я подскочил к своей одежде — свист пуль еще стоял у меня в ушах.
Первой, кого я увидел, выйдя из своей комнаты, была мадемуазель Зефирина: она казалась беззаботно веселой. Я восхитился твердостью духа этой девушки и решил следовать ее примеру. А покамест, желая ее успокоить, я пальцем сделал ей знак, что проглотил записку. Несомненно, она подумала, что если я не положил себе в рот ничего другого, то этого недостаточно, чтобы поддержать мои силы, и со смехом сказала атаману: «Тонино! Наш музыкант своим жестом дает вам знать, что желудок у него пуст, как полость его виолончели; может быть, он успеет что-нибудь поесть?»
«Да нет, — отвечал атаман. — Поест в Сорано!»
«Мы готовы идти?» — спросила Зефирина.
«Подожди, я пойду посмотрю», — произнес атаман и вышел на лестничную площадку.
«Siamo pronti?[96]» — крикнул он.
В ту же секунду Зефирина кинулась к окну, сняла с пальца мой перстень и камнем что-то быстро нацарапала на стекле. Когда атаман вернулся, она уже сидела на своем прежнем месте.
«Идем! Идем! — сказал он. — Мы передохнем в Сорано. То ли нас предают, — пробормотал он сквозь зубы, — то ли эти гусары — настоящие колдуны».
