Если же он и испытывал утомление, то превозмог его и бодро зашагал по дороге, возвращаясь в Тё.

Перед ним простирался мрачный, пересеченный лишь тропинками лес долины Сен-Ламбер.

Он без колебаний вошел в чащу.

Не прошло и пяти минут и дед не успел сделать и пятисот шагов, как он услышал за спиной шорох сухих листьев.

Он обернулся посмотреть, кто это идет за ним.

За ним следовал огромный заяц.

Дед ускорил шаг.

Заяц приноровился к его шагу.

Дед остановился.

Заяц тоже остановился.

Дед положил Спирона на землю, указал ему на зайца и стал натравливать пса на зверя.

Но несчастный Спирон удовольствовался тем, что вдохнул доносившиеся до него запахи, а затем, постанывая, лег и свернулся калачиком, чтобы уснуть.

Тогда охотник решил прибегнуть к помощи ружья.

На этот раз оно было заряжено, и заряжено как следует.

Он взвел курки обоих стволов, положив палец на спусковой крючок, чтобы собачки не щелкнули при взводе, и вскинул ружье.

Но, когда он прижал приклад к плечу, ему не удалось взять зайца на мушку.

Огромный заяц исчез.

Почти обезумев от ужаса и отчаяния, дед поднял Спирона, уже уснувшего и время от времени полаивавшего, наверное преследуя во сне огромного зайца, снова взвалил пса на плечи и нетвердой походкой продолжил путь, не осмеливаясь ни оглядеться вокруг, ни обернуться назад.

Когда он добрался домой, было три часа ночи.

Бабушка, измученная тревогой, ожидала возвращения мужа и намеревалась слегка его побранить.

Но, увидев, в каком состоянии он пришел, она не стала его бранить вовсе: она его пожалела.

Затем, когда он снял с плеч Спирона, бабушка взяла у него ружье.

Напомним, что он остался и без шляпы, и без ягдташа.

Ягдташ он бросил сам, а шляпу сорвало веткой.

Бабушка велела ему немедленно лечь в постель.

Затем она заставила его выпить большую чашу хорошего вина, подогретого с пряностями, и села на край кровати.

Она взяла обе руки мужа в свои ладони и, не говоря ни слова, стала тихо плакать.

Деда растрогали заботы и слезы доброй женщины.

Затем, размышляя об этом, он подумал, что, наполовину посвятив жену в свою тайну, он тем самым наполовину облегчит свои терзания.

Жером был уверен в ее любви и способности хранить тайну.

Он признался жене во всем.

О, моя бабушка Палан была женщина очень достойная!

Она не пустилась в упреки, она не разразилась обвинениями и проклятиями по поводу его роковой страсти к охоте — причине всех их бед.

Нет, она не произнесла ни единого слова, относящегося к прошлому.

Напротив, она простила деду вспыльчивость, которая привела его к убийству.

Не осудив покойного, она подчеркнула значимость обид, нанесенных им ее мужу.

Кончилось тем, что она поцеловала и утешила деда, как поцеловала бы и утешила своего любимого ребенка мать, и постаралась своими словами вернуть Жерому хоть немного покоя и безмятежности.

И наконец, приободренная благодарностью супруга, она сказала ему:

"По-моему, Жером, тебе следовало бы увидеть во всем этом перст Божий; это не кто иной, как Бог, подвел несчастного Тома под твою пулю, чтобы покарать его за злобу к тебе; но он же, чтобы нанести удар твоему неверию, позволяет злому духу терзать тебя".

Жером Палан вздохнул, но не стал высмеивать жену, как несомненно сделал бы это прежде.

Поэтому она продолжала:

"Сходи, муженек, к нашему кюре, кинься ему в ноги, расскажи ему о своей беде, и он поможет тебе избавиться от беса, наверняка вселившегося в этого злого зайца".

Но против этого предложения дед восстал.

"Ну да! — воскликнул он. — Пойти к кюре, чтобы он выдал меня судьям своего епископа! Ну и мысль! Нет, ей-Богу, я уже имел с ними дело и вовсе не стремлюсь снова попасть в их лапы! Впрочем, женушка, ты просто с ума сошла: нет во всем этом ни Бога, ни дьявола".

"А что же это, в таком случае?" — в отчаянии спросила добрая женщина.

"Случайность и мое больное воображение; мне нужно во что бы то ни стало убить этого чертового зайца! И когда я увижу его у моих ног, недвижного, мертвого, по-настоящему мертвого, тогда моя душа успокоится без посторонней помощи и я уже больше не буду думать обо всем этом".

Бедная моя бабушка смирилась, понимая, что здесь бесполезны любые попытки сломить упрямство ее супруга.

XI

После двухдневного отдыха, в котором нуждался охотник, а еще больше его пес, дед снова отправился в поле.

Зайца он поднял на том же самом месте, что и в первый раз.

Это было тем более странно, что его логовище, вполне, черт побери, приметное, находилось на перекрестке, где проходило за день больше трех десятков людей.

Так же как в первый раз, заяц разрушил замыслы своего преследователя.

Так же как в первый раз, дед возвратился домой измученный и грустный, с новой, но пустой охотничьей сумкой.

В течение целого месяца через каждые два-три дня он возобновлял это ожесточенное противостояние.

Однако все было безуспешно.

Через месяц бедный Спирон умер от истощения.

И дед, находясь на пределе своих сил, вынужден был отказаться от своей безумной охоты.

Но в те дни, когда он охотился, его работа полностью прекращалась, и в бедный дом Паланов пришла нищета.

Вначале семья держалась на плаву благодаря умению моей бабушки поддерживать в доме порядок и бережливо вести хозяйство.

Затем — благодаря продаже то какого-нибудь украшения, то какой-нибудь мебели, этих обломков былого достатка.

Но вскоре эта бережливость и этот порядок оказались бесполезными.

Ящики комодов стали пустыми, а стены оголились.

В доме не осталось больше ни одного предмета, который имел бы хоть какую-то ценность, и в тот день, когда Спирон испустил последний вздох, доброй женщине хватило мужества признаться мужу, что у них нет даже хлеба.

Дед извлек из жилетного кармашка семейные золотые часы, которыми он настолько дорожил, что моя бабушка, знавшая о глубоком почитании мужем этой вещи, продавала крайне необходимые дома предметы, но никогда не осмеливалась просить его пожертвовать этими часами.

Так вот, теперь дед вручил их жене, не сказав ей ни единого слова.

Бабушка отправилась в Льеж и продала там часы за девять луидоров.

Возвратившись домой, она разложила их на столе.

Папаша Палан стал с вожделением и вместе с тем с некоторой нерешительностью рассматривать луидоры.

Затем, взяв четыре монеты, он позвал бабушку:

"Жена!"

Она живо подошла к нему:

"Ты звал меня, наш кормилец?"

"Да. Как ты думаешь, сколько времени мы сможем просуществовать на пять оставшихся луидоров?"

"Ну, — прикинув в уме, сказала бабушка, — если экономить, мы сможем продержаться два месяца".

"Два месяца, — повторил за ней дед, — два месяца — это больше того, что мне надо. Не успеют они пройти, как я сделаю рагу из этого зайца или же досада сведет меня в могилу".

Бабушка заплакала.

"Будь спокойна, — заверил он жену, — этот заяц еще получит свое. С этими четырьмя луидорами я отправлюсь в Люксембург. Я знаю там одного браконьера, у которого есть еще собаки той же породы, что и мой бедный Флам-бо и моя бедная Раметта, и если он продаст мне парочку таких гончих, то, будь я проклят, если не пройдет и двух недель, как я сделаю муфту из шкуры моего мучителя".

Бабушка, всегда с тревогой следившая за выражением лица своего супруга, за теми переменами, какие произвела в нем беда с тех пор, как он потерял душевный покой, не осмелилась противиться его намерению.

Итак, в одно прекрасное утро Жером Палан отправился в Люксембург, пошел прямо в Сент-Юбер и остановился в той самой гостинице, в которой мы сейчас находимся и которую тогда содержал его брат Хризостом Палан, то есть мой двоюродный дед.