— Ах, мамочка, мамочка, — отвечала Мари, вся дрожа при воспоминании о ночном происшествии, — вы же прекрасно понимаете, что это были следы великой битвы между куклами и мышами; испугалась же я так сильно при виде того, как мыши, одержав победу, собираются взять в плен моего бедного Щелкунчика, командовавшего армией кукол! Вот тогда-то я и бросила свою туфлю в мышиного короля, а что было дальше, не знаю.

Хирург сделал глазами знак президентше, и та ласково сказала Мари:

— Забудь все это, дитя мое, и успокойся. Все мыши убежали, твой маленький Щелкунчик находится в стеклянном шкафу, он весел и прекрасно себя чувствует.

Тут в спальню вошел президент и завел долгий разговор с хирургом. Однако из всех сказанных им слов Мари сумела разобрать лишь два: "Она бредит".

Услышав эти слова, Мари догадалась, что в ее рассказе сомневаются, а поскольку девочка и сама прекрасно понимала, что теперь, при свете дня, все происшедшее можно принять за небылицу, она не стала ни на чем настаивать, решив подчиниться всему, чего от нее хотели, лишь бы поскорее встать на ноги и навестить своего бедного Щелкунчика; впрочем, она уже знала, что он вышел из схватки целым и невредимым, а в данную минуту это было все, чего ей хотелось знать.

Однако Мари было очень скучно: играть она не могла из-за раненой руки, а когда пыталась читать или перелистывать книжки с картинками, все кружилось у нее перед глазами, так что ей тут же пришлось отказаться и от этого развлечения. Ей казалось, что время тянется страшно медленно, и она с нетерпением ждала вечера, так как по вечерам мать садилась у ее постели и читала или рассказывала сказки.

И вот однажды вечером президентша пришла рассказать дочери восхитительную сказку о принце Фахреддине, как вдруг дверь открылась, в комнату заглянул крестный Дроссельмейер и сказал:

— А все же мне хотелось бы собственными глазами посмотреть, как себя чувствует бедная больная!

Однако, как только Мари увидела крестного Дроссельмейера в его стеклянном парике, с пластырем на глазу и в желтом рединготе, воспоминания о той ночи, когда Щелкунчик потерпел поражение в достославной битве с мышами, с такой живостью всплыли у нее в памяти, что она невольно крикнула советнику медицины:

— О крестный Дроссельмейер, какой же ты гадкий! Я отлично видела, да, да, видела, как ты сидел верхом на часах и как ты закрывал их крыльями, чтобы они не могли звонить, ведь их бой обратил бы мышей в бегство! Я отлично слышала, как ты позвал короля с семью головами! Почему ты не пришел на помощь моему бедному Щелкунчику, мерзкий крестный Дроссельмейер? Из-за того, что ты не сделал это, я ранена и лежу в постели!

Президентша с растерянным видом слушала дочь, ибо ей показалось, что у девочки снова начался бред. И она в страхе спросила ее:

— Да что ты такое говоришь, милая Мари? Ты опять сходишь с ума?

— Ну конечно же нет, — ответила Мари, — и уж кто-кто, а крестный Дроссельмейер отлично знает, что я говорю правду!

Но крестный, ничего не отвечая, скорчил жуткую гримасу, как если бы он сидел на раскаленных углях, а потом вдруг принялся бормотать гнусавым и монотонным голосом:

В часах шестеренки устало скрипят,

И маятник ходит вперед и назад,

А мыши, когда затихает весь дом,

Полки свои к бою готовят тайком.

Пройдет еще несколько кратких минут —

И полночь часы со стенаньем пробьют,

Беду предвещая, сова прилетит,

Король вместе с войском своим убежит!

В часах шестеренки устало скрипят,

И маятник ходит вперед и назад,

А мыши, когда затихает весь дом,

Полки свои к бою готовят тайком.^[8]

Мари смотрела на крестного Дроссельмейера все более и более растерянно, ибо он казался ей гораздо более уродливым, чем обычно. Она могла бы страшно испугаться крестного, если бы рядом не было матери и если бы Фриц, вбежавший в комнату, не прервал эту странную песенку громким смехом.

— А знаешь, крестный Дроссельмейер, до чего ты потешный сегодня! — сказал Фриц. — Ты кривляешься, как мой старый полишинель, которого я забросил за печку, и я уж не говорю о твоей песенке, в ней вообще нет никакого смысла!

Но президентша оставалась очень серьезной.

— Дорогой господин советник медицины, — обратилась она к крестному Дроссельмейеру, — вы сейчас весьма странно пошутили, и, как мне кажется, единственная ваша цель — сделать так, чтобы Мари стало еще хуже!

— Ба! — отвечал крестный Дроссельмейер. — Разве вы не помните, дорогая президентша, эту песенку часовщика, которую я обычно напеваю, когда чиню ваши часы?

С этими словами он сел рядом с кроваткой Мари и быстро сказал девочке:

— Не сердись, дорогое дитя, за то, что я не вырвал своими собственными руками у мышиного короля его четырнадцать глаз; но я ведь знаю, что делаю, и сегодня, чтобы помириться с тобой, хочу рассказать одну сказку.

— Какую сказку? — спросила Мари.

— Сказку об орехе Кракатук и принцессе Пирлипат. Знаешь такую?

— Нет, милый крестный, не знаю, — ответила девочка, которую это предложение тут же примирило с искусным механиком. — Ну, рассказывай же, рассказывай!

— Дорогой советник, — спросила президентша, — я надеюсь, что ваша сказка не будет такой мрачной, как ваша песенка?

— О нет, дорогая президентша! — заверил ее крестный Дроссельмейер. — Напротив, она очень занятная.

— Да рассказывай же! — закричали дети. — Рассказывай скорее!

И крестный Дроссельмейер начал так.

СКАЗКА ОБ ОРЕХЕ КРАКАТУК И ПРИНЦЕССЕ ПИРЛИПАТ

Как родилась принцесса Пирлипат и какую огромную радость принесло это событие ее достославным родителям.

Поблизости от Нюрнберга находилось некогда маленькое королевство, которое не было ни Пруссией, ни Польшей, ни Баварией, ни Пфальцем и управлял которым король.

Жена этого короля, которая, следственно, была королевой, в один прекрасный день произвела на свет дочь, которая, следственно, оказалась прирожденной принцессой и получила красивое и изысканное имя Пирлипат.

Короля тотчас же известили об этом счастливом событии. Он прибежал, запыхавшись, и, увидев хорошенькую маленькую девочку, лежавшую в колыбельке, почувствовал столь глубокое удовлетворение, оттого что стал отцом такого очаровательного ребенка, что совершенно перестал владеть собой и сначала громко закричал от радости, потом стал кружиться по комнате и в конце концов запрыгал на одной ножке, приговаривая:

— Ах, великий Боже! Ты, который каждый день видишь ангелов, видел ли ты когда-нибудь ребенка прекраснее моей Пирлипатхен?

И, поскольку вслед за королем посмотреть на девочку пришли его министры, генералы, старшие офицеры, президенты, советники и судьи, они все, видя, как король пляшет на одной ножке, принялись прыгать таким же образом и кричать:

— Нет, нет, никогда! Нет, государь, никогда! Нет никого на свете прекраснее вашей Пирлипатхен!

И по правде говоря, дорогие мои дети, хоть вас это и сильно удивит, в словах придворных не было никакой лести, потому что, в самом деле, со времен сотворения мира не рождалось на земле ребенка прекраснее принцессы Пирлипат. Ее маленькое личико было словно соткано из нежно-розового и лилейно-белого шелка. Ее глаза были сияющей лазурью, и не было ничего приятнее для взгляда, чем ее блестящие золотистые волосы, вьющиеся мелкими колечками и блестящими локонами падающие на беленькие, словно из алебастра, плечики. Добавьте к этому, что Пирлипат явилась на свет с двумя рядами чудных, прямо-таки жемчужных зубок, которыми она через два часа после своего рождения так сильно укусила палец главного хранителя королевской печати, который отличался слабым зрением и потому, желая рассмотреть ее поближе, наклонился чересчур низко к колыбельке, что, хотя и принадлежа к школе стоиков, он, как утверждает кое-кто, закричал:

— Ах! Черт побери!