Когда дети закончили расставлять свои новые игрушки, был уже поздний вечер; близилась полночь, крестный Дроссельмейер давно уже ушел, а их все никак нельзя было оторвать от стеклянного шкафа.
Вопреки обыкновению, Фриц первым внял уговорам родителей, без конца повторявших, что пора ложиться спать.
— В самом деле, — сказал он, — мои бедняги-гусары, должно быть, страшно устали после тех строевых занятий, что я проводил с ними весь вечер; но я их знаю: все они храбрые солдаты, знающие свой долг по отношению ко мне, и, пока я здесь, ни один из них не позволит себе сомкнуть глаз, поэтому мне лучше уйти.
С этими словами, отдав солдатам приказ быть начеку, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох каким-нибудь вражеским дозором, Фриц, и правда, ушел.
Но Мари никак не уходила и, в ответ на настояния президентши, которая торопилась последовать за своим мужем, уже удалившимся в спальню, и упрашивала девочку оторваться от заветного шкафа, говорила:
— Еще одну минуточку, милая мамочка, еще одну совсем маленькую минуточку. Позволь мне закончить все мои дела; у меня еще осталось столько всего важного, что надо доделать, и, как только я с этим управлюсь, сразу пойду спать, обещаю тебе.
Мари просила об этой милости таким умоляющим голосом, и к тому же она была таким послушным и разумным ребенком, что мать не усмотрела никакой беды в том, чтобы уступить ее желанию; однако, поскольку фрейлейн Трудхен уже отправилась готовить постель Мари, президентша из опасения, что девочка, всецело занятая своими новыми игрушками, забудет задуть свечи, сама позаботилась об этом, оставив гореть только потолочную лампу, заливавшую комнату мягким, бледным светом, а потом тоже ушла, сказав дочери:
— Поскорее иди спать, малышка Мари, ведь оставаясь здесь слишком долго, ты устанешь и, возможно, тебе трудно будет подняться завтра.
И с этими словами президентша вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.
Как только Мари оказалась одна, она вернулась к мыслям, занимавшим ее больше всего: о бедном маленьком Щелкунчике, которого она продолжала баюкать на руках и который был по-прежнему укутан в носовой платок. Девочка бережно положила человечка на стол, распеленала его и осмотрела полученные им раны. Было видно, что Щелкунчик сильно страдает и чрезвычайно сердит.
— Ах, дорогой мой человечек, — тихо сказала Мари, — не злись, пожалуйста, на моего брата Фрица за то, что он сделал тебе так больно; поверь, у него не было дурных намерений; просто от солдатской жизни у него немного огрубели манеры, чуточку очерствело сердце. А вообще он очень добрый мальчик, могу уверить тебя! И я убеждена, что, узнав его получше, ты его простишь. К тому же, чтобы возместить зло, причиненное тебе моим братом, я буду лечить тебя так заботливо, так внимательно, что через несколько дней ты повеселеешь и будешь хорошо себя чувствовать. Ну а вставить тебе зубки и вправить челюсть — это уж дело крестного Дроссельмейера: он отлично умеет справляться с такого рода неприятностями.
Мари не успела закончить свою короткую речь. В тот миг, когда она произнесла имя крестного Дроссельмейера, Щелкунчик, которому эта речь была предназначена, скорчил такую страшную гримасу и в его зеленых глазах сверкнули такие яркие огоньки, что испуганная девочка умолкла и на шаг отступила от стола. Однако, поскольку тотчас же лицо Щелкунчика вновь обрело выражение доброжелательности и его опять озарила печальная улыбка, она подумала, что ей это все просто почудилось и что черты его лица исказил свет лампы, дрогнувшей от случайного сквозняка.
Она даже посмеялась над собой:
— До чего же я, правду сказать, глупая, если могла подумать, что это деревянное личико может строить мне рожицы! Ну-ка, подойдем к нему поближе и начнем ухаживать за ним, как это требуется при его состоянии.
Закончив разговаривать сама с собой, Мари снова взяла на руки своего подопечного, подошла к стеклянному шкафу, постучала в дверцу, закрытую Фрицем, и сказала своей новой кукле:
— Прошу тебя, мадемуазель Клер, уступи свою кроватку моему Щелкунчику, ведь он болен, а сама устройся-ка на ночь на диване; посуди сама: ты же чувствуешь себя отлично и совершенно здорова, о чем свидетельствуют твои румяные и пухлые щеки! К тому же ночь быстро пройдет, а диван очень хороший, и, наверное, не так уж много в Нюрнберге кукол, которые будут ночевать столь же удобно, как ты.
Мадемуазель Клер, само собой разумеется, не проронила ни слова, однако Мари показалось, что кукла приняла чрезвычайно чопорный и недовольный вид. Тем не менее Мари, считая, при всей своей совестливости, что по отношению к мадемуазель Клер ею соблюдены все надлежащие условности, не стала больше с ней церемониться и, вынув ее из кроватки, чрезвычайно бережно уложила туда больного Щелкунчика, натянув ему простыни до самого подбородка. Потом ей пришло в голову, что она еще не знает сущности характера мадемуазель Клер, ибо та принадлежит ей всего лишь несколько часов; что кукла, по-видимому, была сильно раздосадована, когда у нее забрали кроватку, и что с больным может случиться какая-нибудь беда, если оставить его рядом с этой дерзкой особой. А потому Мари переставила кроватку с Щелкунчиком на следующую полку, прямо рядом с хорошенькой деревенькой, где расположилась лагерем кавалерия Фрица; затем, уложив мадемуазель Клер на диван, она закрыла шкаф и собралась идти в спальню, где ее ждала фрейлейн Трудхен, как вдруг вокруг бедного ребенка, по всей комнате, стали раздаваться какие-то неясные шорохи, исходившие из-за кресел, из-за печки, из-за шкафов. В это же самое время большие настенные часы, на которых вместо привычной кукушки сидела большая золоченая сова, начали шипеть все громче и громче, не решаясь, однако, прозвонить. Мари бросила взгляд на часы и увидела, что большая золоченая сова свесила свои крылья так, что почти полностью прикрыла циферблат, и вытянула вперед, насколько могла, свою противную кошачью голову с круглыми глазами и загнутым клювом; одновременно шипение часов, ставшее еще громче, перешло в какое-то бормотание, похожее на голос, и явственно послышались слова, казалось, исходившие из клюва совы:
— Часы, часы! Стучите тише, тише — слышит все король мышиный! Бом! Бом! Бом! Напевайте только песню старую свою! Бом! Бом! Бом! Звоните, колокольчики, звоните час его последний — ведь королю конец вот-вот придет!
И — Бом! Бом! Бом! — часы глухо и хрипло прозвонили двенадцать раз.
Мари страшно испугалась. Она задрожала с головы до ног и хотела убежать, как вдруг заметила, что теперь верхом на часах вместо совы сидит крестный Дроссельмейер и желтые полы его редингота легли там, где только что свисали крылья ночной птицы. Увидев это, девочка застыла на месте от удивления, а потом принялась плакать и кричать:
— Крестный Дроссельмейер, что ты там наверху делаешь? Спускайся ко мне и не пугай меня так, гадкий крестный Дроссельмейер!
Едва она произнести эти слова, как вокруг нее раздалось пронзительное посвистывание и яростное хихиканье; и тотчас же за стенами послышался топот тысяч маленьких лапок, а в щелях перегородок замерцали тысячи огоньков; но, сказав "тысячи огоньков", я ошибся: это были тысячи сверкающих маленьких глазок! И Мари увидела, что со всех сторон в комнату готовятся пролезть полчища мышей. И в самом деле, несколько минут спустя сквозь щели в дверях и в полу в комнату проникли тысячи мышей, послышались звуки "топ-топ-топ, хоп-хоп-хоп", мыши начали бегать туда-сюда и вскоре выстроились в шеренги, точь-в-точь, как Фриц обычно расставлял своих солдат перед битвой. Мари это очень понравилось, и, не испытывая того врожденного ребяческого страха перед мышами, какой присущ другим детям, она готовилась позабавиться от всей души этим зрелищем, как вдруг послышался такой чудовищный, такой пронзительный и протяжный свист, что по спине у нее побежали мурашки. В тот же миг у ее ног поднялась половица и рядом с ней, из кучи песка, штукатурки и развороченной земли, подталкиваемый какой-то подземной силой, показался мышиный король с семью своими коронованными головами, и каждая из них, едва показавшись, начала отвратительно свистеть и разевать пасть, в то время как из-под пола продолжало выползать тело, из которого тянулись эти семь голов. И тотчас же вся армия мышей бросилась навстречу своему королю, хором приветствуя его троекратным писком; а затем сразу же, сохраняя строй, полчища мышей побежали по комнате, направляясь к стеклянному шкафу, к которому, окруженная со всех сторон, вынуждена была отступать Мари. Как мы уже говорили, Мари не была боязливым ребенком, но, когда она увидела себя в окружении этих несметных полчищ во главе с чудовищем о семи головах, ее охватил страх и сердце ее начало биться так сильно, что ей показалось, будто оно вот-вот выскочит из груди. Потом внезапно кровь в ее жилах словно застыла, у нее перехватило дыхание, и, наполовину потеряв сознание, она стала, пошатываясь, пятиться, пока — клик! клик! пррр! — стекло в дверце шкафа, в которое она ударилась локтем, не упало на пол, разлетевшись вдребезги. Мари тут же почувствовала жгучую боль в левой руке, но в то же время на сердце у нее стало легче, потому что она уже не слышала того страшного писка, что приводил ее в такой ужас; и правда, все вокруг нее успокоилось, мыши исчезли, и она подумала, что мыши, испугавшись звона разбитого стекла, попрятались в свои норки.
