Заяц не пошевелился.

Однако в лучах луны глаза его сверкали еще сильнее, а более всего они сверкали, когда встречались с глазами моего деда.

Дед стал ходить вокруг мертвеца.

Заяц поворачивался и следил за всеми его движениями, причем так, что человек ни на миг не мог уклониться от завораживающего взгляда его горящих глаз.

Дед стал кричать, махать руками, даже зарычал, и, если бы такое рычание услышали заячьи Александр Македонский, Ганнибал или Цезарь, ни один из них не смог бы усидеть на месте.

Все было бесполезно.

И тогда необычайный ужас обуял несчастного убийцу.

Его охватило желание пасть на колени и помолиться.

Но он поскользнулся и упал на руки.

Ему удалось встать, и он попытался хотя бы перекреститься.

Однако, как только бедняга поднес пальцы ко лбу, он увидел, что рука у него красная от крови.

Не делать же крестное знамение окровавленной рукой!

И тогда благая мысль покаяться перед Господом покинула Жерома Палана.

Им овладела какая-то лихорадочная ярость.

Он отбросил подальше кирку и лопату.

Затем, сорвав с плеча ружье, он взвел курок, прицелился в зайца и выстрелил.

Тысячи искр полетели от удара бойка, но выстрела не последовало.

Дед тут же вспомнил, что два заряда он выпустил в Тома Пише и, пребывая в ужасе, забыл перезарядить ружье.

Тогда он схватил ружье за ствол и, подняв его над сохранявшим невозмутимость зайцем, со всего размаха ударил его прикладом.

Животное лишь прыгнуло в сторону.

Приклад же с глухим стуком опустился на труп.

А огромный заяц стал описывать круги вокруг убийцы и его жертвы.

Круги эти становились все шире и шире.

И, странное дело, чем больше удалялся заяц, тем больше он вырастал в глазах моего деда, который, не в силах выносить ужас дольше, потерял сознание и рухнул рядом с покойником.

VIII

Когда дед пришел в себя, на землю плотными хлопьями падал густой снег.

Бедняга приподнял голову, словно мертвец из своего савана.

Взгляд его сразу же устремился к телу Тома Пише.

Падающий снег окутал его своим белым покровом.

Труп уже почти не был виден, и под складками снежного покрывала лишь угадывались очертания человеческого тела.

Но следует сказать, что самый большой ужас внушал Жерому Палану вовсе не труп Тома Пише.

Самый большой ужас вселял в него огромный белый заяц.

К счастью, он уже исчез.

Видя, что самого страшного из двух его врагов нет, дед вскочил, будто подброшенный пружиной.

Он уже отказался от решения зарыть тело лесника.

Для этого у него не оставалось больше ни сил, ни мужества.

Кроме того, он спешил уйти как можно дальше от этого места. Ведь если он останется, огромный заяц может вернуться сюда!

Дед огляделся, подобрал ружье, кирку и лопату и, пошатываясь как пьяный, согнувшись, опустив голову, направился по дороге к Тё.

На этот раз он вошел в дом через дверь, оставил в кухне кирку, лопату и ружье, ощупью добрался до своей комнаты и рухнул на постель, но страшная лихорадка не давала ему спать всю ночь.

Утром он увидел, что за окном все еще падает снег.

Жером встал и подошел к окну.

Окно выходило в сад.

За садом тянулась равнина.

Снег покрывал землю слоем толщиной больше фута.

Он сыпал и сыпал так в течение двух суток.

Толщина снежного покрова достигла тридцати шести дюймов.

Все это время дед оставался в постели. Ему не нужно было придумывать какой-нибудь предлог, чтобы не покидать свою комнату; и хотя его лихорадка немного улеглась, он был, как говорится, явно не в своей тарелке.

Однако, обдумывая случившееся с ним, прикидывая, насколько оно относится к области невозможного, он в конце концов счел свое видение в ночь убийства порождением собственного страха.

С этого времени мысли деда занимало только одно — его преступление, и тут я должен сказать, что его растревоженное сознание старалось найти оправдание совершенному им поступку.

Да и потом, все благоприятствовало Жерому Палану.

Если бы не выпавший снег, люди уже узнали бы о смерти Тома Пише, а так о ней никому еще не было известно.

Так что дед мечтал лишь о том, чтобы этот ниспосланный Провидением снег продолжал покрывать землю.

Однако преступник сознавал, что, как ни благоприятствовал ему этот снег, рано или поздно он сойдет.

Пока стоят морозы, снег будет лежать.

Он не растает до оттепели.

И до оттепели труп Тома Пише не будет обнаружен.

Дед подумывал о побеге, но у него не осталось ни гроша, и к тому же нищенское существование, которое ему пришлось бы влачить в чужих краях, вдали от жены и детей, страшило его больше, чем эшафот.

Кроме того, дело происходило ночью, в поле, без единого постороннего взгляда; не было ни одного свидетеля убийства, и в этом убийца был совершенно уверен.

Почему в убийстве должны заподозрить именно его, а не кого-нибудь другого?

По всей вероятности, он даже вызвал бы подозрение меньше, чем другие; люди видели, как он вышел в воскресенье утром, а вернулся домой к ночи.

Но никто не видел, как он вышел из дому во второй раз, и никто не видел, как он во второй раз возвратился.

Правда, всю ночь у него продолжалась лихорадка, и весь понедельник он был болен. Но то, что он болен, то, что у него лихорадка, вовсе не означает, что он непременно должен быть убийцей своего ближнего.

В итоге дед предоставил случаю избавить его от последствий совершенного им преступления. Само собой разумеется, проявление минутной слабости, овладевшей им, когда он захотел помолиться, когда он попытался осенить себя крестным знамением, никогда больше не повторялось. Так или иначе, он придумал легенду на тот случай, если его коснется подозрение, и стал выжидать.

Однажды, проснувшись, — после той страшной ночи дед каждое утро первый свой вопрошающий взгляд бросал на небо, — так вот, однажды, проснувшись, он увидел, что темные облака стоят низко над землей.

Он подошел к окну и открыл его.

Порывы густого и теплого воздуха дохнули ему в лицо, затем полился дождь — сначала моросящий, а затем проливной.

Наступила оттепель.

Приблизился грозный час.

Несмотря на придуманную им легенду, замешательство деда возросло настолько, что у него снова началась лихорадка, вынудившая его опять лечь в постель.

В постели он провел весь день, с головой укрывшись одеялом.

Время от времени он спрашивал себя, уж не лучше ли опередить события и самому отдаться в руки правосудия, признавшись в своем преступлении.

На следующий день после начала оттепели снег почти совсем сошел.

Со своей кровати дед смотрел через окно на поля, и глаза его не могли от них оторваться.

Ведь там повсюду возникали среди снега прогалины черной земли, напоминавшие острова в океане.

В эту самую минуту он услышал громкий шум, доносившийся с улицы.

Не было никаких сомнений, что произошло что-то новое, причем связанное со смертью Тома Пише, и тут сердце деда сжалось и пот выступил у корней его волос.

Несчастному пришла в голову мысль посмотреть, из предосторожности воспользовавшись дырочкой в занавеске, что же там такое происходит. Он даже встал, чтобы выполнить это намерение.

Но при первом же сделанном им шаге ноги отказались ему повиноваться.

Он умирал от желания спросить у кого-нибудь, что там за шум, постепенно нараставший как будто прямо у него под окнами.

Но он предчувствовал, что голос у него будет сильно дрожать и это покажется подозрительно неестественным.

Он услышал шаги на лестнице, быстро снова лег в постель, повернулся спиной к стене и натянул одеяло до самого носа.

То была моя бабушка, словно спешившая удовлетворить любопытство мужа.

Она рывком распахнула дверь.

Дед вскрикнул: он подумал, что дверь вышибли.

"Ах, друг мой, — воскликнула бабушка, — извини меня!"