"Ну, что, господин Палан, — произнес он почти ласковым голосом, — так мы здесь в засаде?"

Дед промолчал.

Он лишь вытер себе рукавом лоб, по которому стекал пот.

"Не хотел бы я оказаться на вашем месте, — продолжал Тома Пише, — ведь в эту ночь северный ветер такой пронизывающий, что может подпалить даже волчью шкуру".

"Проваливайте!" — вместо ответа оборвал его дед.

"Что, что? Проваливать?! — переспросил Тома Пише. — И почему это я должен проваливать и по какому праву вы мне приказываете?"

"Говорю тебе — проваливай! — повторил дед, стукнув о землю прикладом ружья. — Проваливай!"

"Значит, мне проваливать! — отозвался Тома. — Нетрудно догадаться: я должен проваливать, потому что вы нарушаете закон, устроив здесь засаду, занимаясь браконьерством, охотясь по снегу за зайцами".

"Повторяю еще раз — проваливай отсюда! — крикнул дед. — Убирайся, Тома Пише, — вот тебе мой добрый совет!"

Какое-то мгновение тот колебался.

Но, по-видимому, ему стыдно было уступать.

"Так вот, — заявил он, — я не пройду мимо такого безобразия! Узнав вас, я был готов оставить вас в покое и идти дальше, ведь после тюрьмы вы, говорят, повредились в уме, а безумцам, как и детям, кое-что можно простить. Но если вы позволяете себе говорить со мной в таком тоне, я арестую вас, господин Жером Палан, и лишний раз покажу вам, как я умею исполнять свой долг".

И он двинулся прямо на деда.

"Клянусь дьяволом, Тома, ни шага больше! Не дразни меня, Тома", — лихорадочно выкрикнул дед.

"А, ты думаешь напугать меня, Жером Палан, — произнес Тома, покачав головой, — но на меня не так-то просто навести страх!"

"Ни шага больше, говорю тебе! — вскричал дед, и в голосе его все сильнее звучала угроза. — Нас уже разделяет кровь, так что берегись! Иначе снег впитает твою кровь точно так же, как земля впитала кровь моих бедных собак!"

"Угрозы! — воскликнул лесник. — Уж не думаешь ли ты, что меня остановят твои угрозы!.. Ой-ой-ой! Для этого понадобится кое-что посущественнее угроз, да и человек должен быть не такой, как ты, приятель!"

И, размахивая палкой над головой, он пошел на деда.

"Так ты этого хочешь! Что ж, ты свое получишь, — сказал дед. — Пусть кровь, которая сейчас прольется, падет на того из нас, кто действительно виновен!"

И мгновенно сорвав с плеча ружье, он выстрелил одновременно из двух стволов.

Два выстрела слились в один.

Но звук их был настолько слаб, что дед, забыв о свойстве снега полностью заглушать звуки, подумал в этот миг, что произошла осечка.

Поэтому он схватил свое ружье за ствол, намереваясь в стычке с врагом орудовать им как дубиной.

Внезапно он увидел, как Тома Пише выронил палку, стал хвататься руками за воздух, повернулся на месте и рухнул лицом в снег.

Первым порывом охотника было подбежать к упавшему.

Тома Пише был мертв!

Он умер без единого стона.

Двойной заряд пробил ему грудь насквозь.

Дед несколько мгновений стоял, немой и недвижимый, рядом с человеком, которого он всего лишь секунду тому назад превратил в труп.

Тут он вспомнил, что у Тома Пише есть жена и дети, ожидающие его возвращения.

Он будто воочию увидел, как они, встревоженные, при малейшем шуме спешат к двери, и перед тем огромным горем, какое суждено было испытать этим ни в чем не повинным людям, он почувствовал, как его былая ненависть к еще недавно живому врагу меркнет и исчезает.

В ту минуту бедняге показалось, что ему достаточно проявить желание и Тома вернется к жизни, поскольку это он смог ее отнять у него.

"Ну, Тома, довольно, — произнес Жером Палан, — подымайся, Тома, подымайся!"

Труп, разумеется, не только не встал, но и звука не произнес.

"Ну же, вставай!" — повторял дед.

И он опустился на колени, чтобы взять Тома под мышки и помочь ему подняться.

И только тогда, когда кровь, вытекавшая из груди лесника, пропитала снег вокруг трупа, окружив его алым ореолом, только тогда эта кровь вернула деда к ужасающей реальности.

Он подумал о собственной жене, о собственных детях, и только ради того, чтобы не сделать двух женщин вдовами и четверых малышей — сиротами, он отказался от мысли покончить с собой.

Однако, для того чтобы жить дальше, надо было скрыть от всех этот труп, который навлек бы на него людское мщение.

Жером Палан направился в сторону Тё.

Он пошел вдоль городских оград, перелез через забор, чтобы попасть в свой сад, и, никого не разбудив, взял кирку и лопату, предварительно закинув висевшее на ремне ружье за спину, и широким шагом направился к перекрестку.

Приближаясь к месту убийства, он дрожал так, словно у трупа его должны были ожидать судья и палач.

Жером не сделал и ста шагов, когда луна, на несколько мгновений померкшая, выплыла из низких темных облаков и ярко осветила белый ковер, укрывавший окрестности.

Все было безмолвно, пустынно, скорбно.

Тогда дед, весь дрожа, взглянул в сторону перекрестка.

В том месте, которое было ему более чем хорошо знакомо, что-то чернело на белом фоне.

То был труп Тома Пише.

VII

Так вот, — продолжал хозяин гостиницы, — случилось нечто неслыханное, нечто непонятное, нечто необъяснимое: на этой черной массе, на этом трупе виднелся какой-то предмет, какое-то неподвижное существо, какое-то четвероногое: казалось, оно сидело и отдыхало.

Бедный Жером Палан покрылся холодным потом.

Волосы зашевелились у него на голове.

Несчастный подумал, что это всего лишь игра его воображения, обман чувств, и вознамерился продолжить свой путь.

Увы, ноги его словно приросли к земле.

А ведь нельзя было терять ни одной драгоценной минуты.

Дело в том, что это была ночь святого Губерта, когда собираются компании охотников, и один из них, проходя мимо, мог бы заметить труп.

Жерому Палану пришлось сделать нечеловеческое усилие.

Он собрал все свое мужество, чтобы превозмочь сковавший его ужас, и сделал несколько шагов вперед, пошатываясь как пьяный.

Но когда он оказался всего лишь в пяти-шести шагах от трупа, неясные очертания существа, залезшего на него, стали более отчетливыми.

По длинным шевелящимся ушам, по передним лапам, которые были короче задних, охотник понял, что это заяц.

Но вот что никак не вязалось с большим охотничьим опытом деда: заяц, существо, по природе своей самое трусливое на земле, похоже, не только не боялся ни живого человека, ни покойника, но и на вид был в три-четыре раза крупнее обычного зайца.

Тут что-то смутно вспомнилось Жерому Палану.

Сынишка просил его принести зайца величиной с Рамоно.

Дочка просила его принести зайца величиной с ослика матушки Симоны.

Уж не исполнилась ли детская мечта, словно в волшебной сказке?

Все это показалось Жерому Палану совершенно нелепым, он подумал, что грезит, и рассмеялся.

Но на этот смех откликнулось жуткое эхо.

То хохотал огромный заяц, привстав на задних лапах и хватаясь за бока передними.

Тут дед перестал смеяться.

Он встряхнулся, огляделся и ущипнул себя.

Нет, он вовсе не спал.

Его взгляд устремился к странному видению.

Оно и теперь не исчезло.

На земле лежал труп.

На трупе сидел заяц.

Заяц, как уже было сказано, в три раза больше обычного.

Заяц, покрытый почти белой шерстью.

Заяц, глаза которого в темноте горели, словно у кота или пантеры.

Несмотря на сверхъестественный облик зайца, уверенность деда в том, что он имеет дело с обычным совершенно безобидным животным, взяла верх над его страхом.

Он подумал: увидев человека совсем рядом с собой, заяц обратится в бегство.

Дед подошел к трупу на расстояние протянутой руки.

Заяц не дрогнул.

Дед коснулся ногой тела Тома Пише.