— Я имею на это некоторое право, не стану от вас скрывать.

— Вы, сударыня?

— Да, я. Это ведь я — мадемуазель Огюстина, штопальщица.

И маркиза рассказала горничной о своем приключении, безудержно хохоча и в то же время расхваливая Луи Жиро, который показался ей очень красивым и весьма умным молодым человеком с прекрасными манерами.

Огюстина выслушала свою госпожу, посмеялась вместе с ней, без труда снискала ее расположение и принесла ей конфеты; в тот день они больше ни о чем не говорили.

Интрига завязалась и стала разворачиваться наилучшим образом. Субретка без конца твердила о бедном Луи Жиро, умиравшем от любви; он узнал о том, какое положение занимала г-жа д’Альбон, и, тем не менее, не питая ни малейшей надежды, упорно продолжал ее обожать.

— Сударыня, он так сойдет с ума, — как-то утром заявила горничная.

— Это очень печально.

— Сударыня, он в отчаянии, — заявила она в другой день.

— Чего вы от меня хотите?

— Сударыня, он там, на улице, и стоит под окном больше трех часов.

— Пусть там и остается.

Каждый день случалось что-то новое; каждый день речь шла о кондитере и его любви. Госпожа д’Альбон не придавала приключению никакого значения и относилась к нему весьма легкомысленно, но все же думала о нем, и, когда у нее была уверенность, что ее никто не видит, она смотрела на красивого юношу в окно, сквозь занавески, и всякий раз находила его еще более благородным и еще более очаровательным; она шептала, тихо вздыхая:

— Какая жалость!

Внезапно он исчез. Огюстина, которой было строго-настрого запрещено впредь докучать хозяйке этой историей, хранила молчание. Госпожа д’Альбон воздерживалась от того, чтобы вызвать горничную на откровенность, но в конце концов потеряла терпение и, начав издалека, в шутку осведомилась о несчастном влюбленном.

— Не смейтесь, сударыня, это не смешно, — сказала Огюстина.

— Почему же?

— Может быть, бедного малого уже нет на свете…

— Он заболел?

— Сударыня, боюсь, что он не просто заболел: возможно, он уже умер.

— Умер? Отчего?

— Умер из-за вас, сударыня, утонул — утопился в реке.

— Быть этого не может! — вскричала г-жа д’Альбон, побледнев.

— Да нет, может быть, сударыня, ведь это правда.

И хитрая бестия сделала вид, что она утирает слезы.

— Расскажи-ка, расскажи-ка, Огюстина, в чем дело?

— Дело в том, сударыня, что вы запретили мне говорить о нем, и я ему это сказала, для того чтобы он оставил меня в покое, а он ушел и бросился в воду.

— Боже мой!

— Да, это значило для вас так мало, а он был так счастлив, зная, что его имя благодаря мне доходит до вашего слуха! Вы лишили беднягу единственной радости, и он совсем отчаялся.

— Он мертв?

— Почти что не жилец. Его вытащили из воды позавчера, но он все еще без сознания.

— Огюстина, надо немедленно туда сходить. Где он?

— В больнице, сударыня, он останется там до тех пор, пока не позволят отвезти его домой. Этого красавчика, такого ухоженного, такого элегантного, положили на кровать, предназначенную для бедняков!.. И все из-за вас, сударыня. Не хотела бы я, чтобы такое было на моей совести.

Госпожа д’Альбон ничего не сказала в ответ. Она весь день просидела у окна, с нетерпением ожидая известий. Огюстина пошла узнать о здоровье молодого человека и, вернувшись, сообщила, что он по-прежнему в том же состоянии.

— Это безнадежно?

— Не совсем, сударыня, но, чтобы его спасти, должно произойти чудо.

— Это чудо совершит Бог.

— Или вы, сударыня.

— Я? Каким образом?

— Одно ваше слово, только одно слово, и он будет жить.

— Как! Вы хотите, чтобы я навестила этого человека? Вы сошли с ума, милочка!

— Не надо его навещать; напишите или позвольте мне передать ему от вашего имени, что вы хотите, чтобы он жил.

— Вы ставите меня в очень неловкое положение.

— Сударыня, это обычное милосердие.

— Тем не менее, мадемуазель, для меня это крайне неприятно.

— Увы, сударыня, я тут ни при чем: не я ходила на Сен-Медарское кладбище под видом штопальщицы.

III

Огюстина добилась от хозяйки согласия, и неделю спустя, когда г-жа д’Альбон вышла на балкон, она увидела на улице выздоравливающего юношу; он был бледен и едва держался на ногах. Шевалье поклонился маркизе до земли; она приветствовала его более благосклонной улыбкой, чем прежде, но довольно быстро удалилась.

В последующие дни он снова был там, и каждый день г-жа д’Альбон стояла у окна чуть дольше, чем накануне.

— Сударыня, — сказала Огюстина, — вот еще одна просьба: он хотел бы с вами поговорить.

— Это невозможно.

— Сударыня, он опять наложит на себя руки.

— Мне очень жаль, но придется оставить все как есть.

— Знаете ли вы, что об этом очень трудно договориться и что я не желала бы оказаться на вашем месте?

— И я тоже.

Эти бесхитростные слова вырвались у маркизы непроизвольно, но они прекрасно передавали то, что она тогда испытывала.

Какая-то неодолимая сила влекла ее к этому молодому человеку; она ловила себя на том, что смотрит на него целыми часами, оставаясь, как она полагала, незамеченной, а также строит воздушные замки и предается мечтам, уносившим ее в неведомые дали. У юноши был столь изысканный вид и столь приятные манеры! Он казался по меньшей мере переодетым принцем; ни один кондитер никогда не мог бы держаться с таким благородством.

Однако новое требование, выдвинутое влюбленным, было неприемлемо: встретиться с маркизой в ее доме и говорить с ней! За кого бы ее приняли? Что подумала бы о ней горничная и чем бы все это закончилось? Госпожа д’Альбон провела ночь в раздумьях; она заглянула в свое сердце и обнаружила там чувство, безраздельно завладевшее ею; это чувство увлекало женщину за собой, оно грозило погубить и обесчестить ее. Однако маркиза еще могла распоряжаться собой — она поняла, что надо бежать и что только бегство способно ее спасти.

Наутро, сразу же после пробуждения, г-жа д’Альбон распорядилась собираться в дорогу, и мадемуазель Огюстина растерялась, узнав, что они в тот же день уезжают в Лион. Горничная попыталась возражать, но ее заставили замолчать, и два часа спустя все домочадцы сели в карету; девушка едва успела предупредить шевалье запиской.

Уезжая, г-жа д’Альбон выглядела печальной и почти не говорила со слугами; она прибыла в Лион, когда ее там совсем не ждали. Маркиза сослалась на чувство тревоги, недомогание и желание повидаться с дочерью. Это вызвало толки, но вскоре о ней забыли.

Три месяца спустя г-н д’Альбон покинул Лион; он отправился в деловую поездку, которая должна была продлиться очень долго. Госпожа д’Альбон, пребывавшая в унынии после своего возвращения, избегала людей и сидела, затворившись дома; всякий раз, когда Огюстина упоминала имя Луи Жиро, хозяйка приказывала ей замолчать.

— Господи, сударыня, возможно, он уже умер, — как-то раз заявила девушка.

— Или утешился, — возразила маркиза.

В ту пору господин губернатор провинции находился в Лионе; он устраивал там празднества и тщетно просил г-жу д’Альбон принять в них участие. Она упорно отказывалась от этого. Между тем речь шла о дне увеселений в красивом замке, поблизости от города; торжество должно было завершиться ночным балом и восхитительным ужином. К маркизе было отправлено множество гонцов, но она упрямо стояла на своем; наконец, накануне праздника, один из слуг доложил ей о приезде господина герцога де Пикиньи, посланного господином губернатором; он настоятельно просил соблаговолить его принять.

Отказаться было бы невежливо; г-жа д’Альбон приказала впустить герцога, проклиная светские условности, отрывавшие ее от грез.

Герцог вошел; маркиза подняла глаза и побледнела как полотно. Перед ней стоял вылитый Луи Жиро.

Гость заговорил. То был голос Луи Жиро.

Гость посмотрел на нее. То был взгляд Луи Жиро.

Маркиза приложила руку к сердцу, готовому вырваться из груди, и, будучи не в силах вымолвить хотя бы слово, указала посетителю на стул.