Я прибегала ко всевозможным средствам, чтобы излечиться, за исключением одного: именно об этом я Вас прошу, именно это Вы можете мне даровать. Это крайнее средство, это самое заветное мое желание, и Вы не откажетесь его выполнить.

Я не создана для монашеской жизни, отец мой, и всем это известно; Вы часто слышали от меня признания в душевных терзаниях и унынии, в том, что мне довелось изведать с тех пор, как родительская воля обрекла меня на затворничество. Я просила, умоляла и заклинала мать, стоя перед ней на коленях, но она осталась глуха к моим мольбам.

Родители приказали, я подчинилась и произнесла монашеский обет. С тех пор одна навязчивая мысль владеет моим умом, единственное чувство царит в моем сердце; родители изгнали меня из своего дома, чтобы я пребывала в лоне Господа. Я не люблю больше родителей, и не Богу отдано мое сердце.

Я люблю мужчину, но не должна любить его, ибо он не свободен, ибо мы оба принадлежим обители, ибо, любя его, я совершаю кощунство.

Я тщетно плачу, страдаю и чахну: эта любовь сильнее моей стойкости, сильнее моей воли. Она влечет меня не только к гибели, но и к несчастью, ибо мой избранник меня не любит и никогда не полюбит; этот человек — святой, помышляющий только о своих духовных обязанностях, и его благочестивый взгляд никогда не опускался с Небес на грешную землю.

Вы хотели узнать эту страшную правду, отец мой, вот она, Бог тому свидетель. Опасность велика, но Вы можете отвести от меня угрозу, это в Ваших силах, если соблаговолите подумать о моих страданиях и о том, к чему они приведут.

Я должна покинуть монастырь, это необходимо, чтобы не погубить себя в этой жизни и не быть осужденной на вечные муки после смерти. Если Вы истинный слуга храма Господня, Вы спасете меня от этой пытки, вернете в среду, где я должна жить, избавите от грозящего мне позора и унижения.

Я верю Вам, отец мой, и открываю свою душу, так как знаю, что Ваша доброта столь же велика, как Ваше мужество; я рассказала Вам о том, о чем, вероятно, Вы один на свете не подозреваете, чтобы Вы почерпнули в этом признании решимость, необходимую для моего освобождения.

Я жду, я изнемогаю; если Вы будете медлить, я не смогу больше сопротивляться и погибну, причем погибну не одна.

Невинный последует за грешницей; мой голос, ставший тихим от слез, привлечет его ко мне; разве сможет он устоять перед сердцем, истерзанным борьбой и отчаянием, не так ли, отец мой? Мне восемнадцать лет, и я красива; он еще ничего не знает, но он узнает, он поймет все, когда я скажу ему, что люблю его!

Я действую по наущению дьявола; это он водит моим пером, это он толкает меня в пропасть, и я неминуемо туда упаду, если Вы не протянете мне руку помощи. Сжальтесь над моими страданиями, развейте мои опасения, спасите, спасите меня, и пусть Вам воздаст за это Бог!

Я не желаю возвращаться в свет, но хочу стать канониссой; по крайней мере, я не буду обречена на безмолвие, заточение и преждевременную могилу; по крайней мере, я буду видеть жизнь издалека и слышать ее отголоски, раз мне нельзя броситься в этот водоворот, который увлекает меня за собой и кружит мне голову, а потом я все забуду… возможно!»

Под этими словами было написано рукой канониссы:

«Вы понимаете, мой милый мальчик, что тут нет ни слова правды, по крайней мере в отношении этого человека, и что если бы я захотела вернуться в свет, то какой-нибудь ничтожный святоша, какой-нибудь грязный аббатишка, вроде этого, вполне мог бы стать моим орудием».

Графиня Александрина была скверной особой и всегда внушала мне страшное отвращение. Разумеется, я не ханжа и не сумела бы стать ею при всем своем желании из-за окружающей меня своры. Эти люди не подпустили бы ко мне священника даже в монастыре, где я живу, разве что для какого-нибудь крайне банального разговора.

Так вот, порой, даже часто, мне хочется скрыться от их насмешек и вернуться в лоно религии, в которой я была рождена и которую моя мать и моя тетушка столь ревностно исповедовали. Я не хочу умереть безбожницей; лишь Божественная длань, дающая надежду и осторожно отрывающая нас от земных благ, может облегчить наши страдания в смертный час. Я видела, как умирала Аиссе — она уже на Небесах. Я видела, как умирали злодеи и нечестивцы — они уже в аду, и я не желаю следовать за ними.

Госпожа де Тансен была хитрой бестией; говорят, она тоже страшно боялась умереть. Даже самые прославленные философы боятся смерти. Вольтера так пугали чертями с их рогами и хвостами, что он причастился!

LII

Легко вообразить, какой ужас охватил этого добряка-священника, очень робкого и боязливого человека, во время чтения подобного письма. Он не понял по-настоящему, что речь идет о нем, хотя это было совершенно ясно, тем более что девушка не видела вокруг себя других мужчин, не считая ризничего и господина епископа Гренобльского — старца, которому перевалило за восемьдесят лет. Аббат почувствовал, что он трепещет с головы до ног, ибо, заглянув в свою душу, понял, что вполне готов разделить эту преступную любовь, если только такое с ним уже не произошло.

Это письмо было для него как удар молнии, он заболел и в течение двух недель не показывался в монастыре. Первым его побуждением было уйти со службы и попросить себе замену; повторные письма, причем в том же духе, укрепили его в этом решении: надо уклониться от опасности, чтобы не поддаться соблазну.

Затем священнику пришла другая мысль: совесть не позволяла ему оставлять в общине паршивую овцу, которая могла не только погибнуть сама, но и навредить всему стаду. Девушка хотела покинуть монастырь; он знал, что ее насильно заставили принять постриг, и мог доложить об этом своему церковному начальству, не нарушая тайны исповеди, — она постоянно ему об этом говорила. Поразмыслив, духовник принял решение и начал действовать.

Красавице только это и было нужно. Священник встретился с ней один раз, чтобы сообщить о своем решении, а затем отправился в Гренобль и поклялся, что не вернется в Монфлёри до тех пор, пока мадемуазель де Тансен не покинет монастырь.

Епископ был благочестивый добродушный человек, еще очень ясно мыслящий, несмотря на свой преклонный возраст; он управлял епархией более тридцати лет и знал всю свою паству. Старец выслушал жалобы аббата Флёре и сам допросил мадемуазель де Тансен. Поговорив с девушкой, он понял, что у нее другое призвание, что она была бы плохой монахиней и могла бы навлечь на Церковь позор.

Вследствие этого епископ стал ходатайствовать об изменении положения монахини и упразднении обета, произнесенного одними устами, или, точнее, его замены на весьма гибкие обеты канониссы, похожие на что угодно, кроме религиозной жизни.

За несколько месяцев дело было сделано, и сестра Августина превратилась в графиню Александрину де Тансен, канониссу невильского капитула, одного из наименее популярных в ту пору.

Можно себе представить, с какой радостью новоявленная графиня сбросила монашеское одеяние. Девушка необычайно трогательно простилась с подругами, уже превосходно умея лицемерить, и поручила им передать привет и благодарность любезному духовнику, отвратившему от нее угрозу святотатства; она не стала ничего писать священнику, который уже был ей не нужен; теперь, когда это орудие сделало свое дело, его можно было сломать и отбросить в сторону.

Госпожа де Тансен поступала так всю свою жизнь, а начала она с аббата Флёре.

Графиня провела несколько недель в кругу семьи, а затем отправилась в свой капитул в сопровождении брата, аббата де Тансена. Тогда же между ними установилась тесная связь, о которой так много сплетничали и строили столь глупые предположения. Мне не хочется чернить графиню Александрину; я признаю, что она вела себя дурно и совершила много тяжких грехов, но не могу приписывать ей подобные проступки. Она любила своего брата, что было вполне естественно; возможно, это единственное похвальное чувство за всю ее жизнь, так не будем порочить его грязными домыслами. Госпожа де Тансен вовсе не была матерью д’Аламбера, и я часто его стыдила, когда он раздувался от спеси, убеждая в этом других. Слово «философ» — синоним тщеславного человека.