Полуодетая, простоволосая, маркиза, наспех обувшись, бросилась к лестнице, мгновенно скрылась из вида, а затем вскочила в карету одного из откупщиков, приехавшего договариваться с ее управляющим, которого она встретила во дворе, и приказала отвезти ее в Пале-Рояль.

Госпожу де Парабер отказались допустить к принцу, дверь которого была закрыта. Маркиза с такой силой стучала и толкала придверника, преградившего путь, что ей удалось войти. Аббат Дюбуа работал вместе с господином регентом.

— Ступайте вон, сударь! — сказала она аббату, словно лакею.

— Я жду распоряжений его высочества, сударыня.

— Прикажите этому человеку выйти, сударь, а не то я открою окна этих покоев и стану кричать с балкона о том, что происходит и что представляет собой регент Франции.

— Я вас покидаю, монсеньер, сцена обещает быть бурной, — тихо произнес кардинал.

Регент нахмурил брови; ему явно хотелось уйти вслед за своим министром, однако так далеко его твердость не доходила.

— Монсеньер, — запальчиво продолжала маркиза, — вы полагаете, что долг принца отличается от долга дворянина?

— Что вы хотите сказать, сударыня?

— Я хочу сказать, что дворянин не может нарушить свое слово, ибо иначе ему угрожает бесчестие, а вы, Филипп Орлеанский, первый принц крови и регент королевства, вы нарушили свое слово дважды.

— Сударыня!

— Вы трус и подлец, монсеньер!

Маркиза страшно разбушевалась; когда она рассказывала об этой сцене, меня мороз по коже подирал. Регент начал сердиться, но сдержался, ибо чувствовал себя виноватым; он лишь сказал ей в форме предупреждения:

— Выбирайте выражения, сударыня!

— Нет! Я ничего не стану выбирать, и вы будете меня слушать. Вы не сдержали данное мне слово, и, хоть я всего лишь женщина, это называется вероломством. Вы не сдержали своего обещания дворянству; мы, дворянство и я, этого не забудем. Вы убили невиновного, вы опозорили его и свою семью, вы облили себя грязью!

— А вы, сударыня, разве вы не нарушили своего слова? Разве вы не обещали прекратить всякие отношения с узником? Разве вы ему не писали? Вот ваши письма. Не пытались ли вы устроить ему побег? Я ответил на ваше вероломство своим; возможно, я был не прав, но эта вина лежит и на вас. Если бы не вы, я спас бы графа от смерти; если бы не вы, если бы не эти улики, которые стали известны мне сегодня ночью и из-за которых я и отдал этот приказ, о чем сожалею, граф избежал бы такой пытки… Слишком поздно!

— Сударь! Сударь! — вскричала маркиза, не помня себя от отчаяния. — Еще не поздно, вы еще можете его спасти, и вы его спасете!..

Один из дворцовых офицеров постучал в дверь и вошел по приказу регента, с радостью прервавшего этот тягостный разговор.

— В чем дело? — спросил принц.

— Ваше высочество, господин начальник полиции просит передать господину регенту, что все особы, имевшие честь обратиться к нему с прошением, только что прибыли на Гревскую площадь в траурной одежде, в каретах, обитых черным сукном, и молча наблюдают за казнью господина графа Горна, ожидая, когда осужденного снимут с колеса, чтобы увезти его тело и отдать ему последний долг. Какие распоряжения будут у вашего высочества?

— Граф умер?

— Да, ваше высочество; его подвергли пытке, прежде чем колесовать вместе с шевалье де Милем.

Когда г-жа де Парабер услышала эти слова, она жалобно застонала, и, не обращая внимания на офицера, как подкошенная рухнула на диван.

— Скажите, чтобы тело отдали родным графа, и пусть они получат возможность делать все, что им будет угодно.

Маркиза лежала, свернувшись клубочком; лицо ее было скрыто разметавшимися длинными волосами. Когда офицер ушел, она огляделась по сторонам; черты ее бледного искаженного лица пылали столь яростным гневом, что принц невольно опустил глаза.

— Вы слышали, господин регент, что сейчас было сказано: в данную минуту вся французская знать находится на Гревской площади, прилюдно протестуя своим присутствием и даже своим безмолвием против клятвопреступления регента Франции и призывая его за это к ответу.

Господин герцог Орлеанской отшатнулся от маркизы, ибо в ее глазах сверкало пламя и она казалась воплощением правосудия.

— Вы убили господина Горна, потому что я его любила! Ну да, я его любила! Я все еще его люблю, люблю как никогда, теперь, когда он для меня умер, сейчас, когда в довершение моего позора вы заклеймили мое имя кровавым пятном; я никогда вас не прощу, так и знайте!

— Вы ошибаетесь, сударыня, моя воля отнюдь не помутилась от ревности. Если бы граф Горн остался безнаказанным, с системой было бы покончено…

— Рассказывайте это другим, которые, конечно же, все равно вам не поверят, но только не надо рассказывать это мне, сударь. Как вы смеете повторять это мне в глаза? Ах! Я уеду, я оставлю этот двор; я не желаю больше ни одного дня принадлежать дворянину, не имеющему ни стыда, ни совести.

Это не устраивало господина регента; он не ожидал такой трагической развязки — обычно ничто не заканчивалось в Пале-Рояле трагически. Филипп Орлеанский избавился от соперника под давлением Лои Дюбуа, поскольку сам он был неспособен на месть и жестокость; теперь он в этом раскаивался, ибо не учел, насколько серьезным было положение: отчаяние и угрозы маркизы указывали ему на то, что он, как правило, отказывался видеть и от чего он отворачивался и теперь.

— Я не останусь, — повторяла г-жа де Парабер, — отныне ваши оргии и развлечения мне претят; я вас презираю и ненавижу. Я скроюсь в каком-нибудь монастыре, и никто больше обо мне не услышит.

— Вечная скорбь, маркиза?.. Ах! Это слишком большой срок для такой хорошенькой головки. Эти красивые глаза не смогут вечно плакать.

Регент пускал в ход шутки и комплименты — обычное оружие в подобных мелких стычках, к которым он привык, но на этот раз ему суждено было потерпеть поражение. Маркиза смерила его гордым взглядом и вышла из кабинета, с крайне оскорбительным презрением бросив под конец: «Мне вас жаль!»

Госпожа де Парабер вернулась домой в ужасающем состоянии — вряд ли она выглядела бы хуже после шестимесячной болезни. Я встала и оделась, беспокоясь о подруге и не зная, что предпринять.

— Ах! — воскликнула она. — Пойдемте, пойдемте! Я хочу взглянуть на него еще раз.

И, не давая мне времени ответить, маркиза потащила меня вниз по лестнице и втолкнула в карету откупщика, не ожидавшего подобной чести; он сел рядом со мной и крикнул кучеру:

— На Гревскую площадь!

Я ничего не понимала, кроме того, что г-жа де Парабер везла меня туда, куда мне совсем не хотелось ехать, где она могла устроить публичный скандал, в котором я отнюдь не была склонна участвовать, и как можно спокойнее сказала об этом маркизе. Она ответила:

— Оставьте! Оставьте! Вы будете там в приличном обществе.

Затем моя спутница откинулась назад, в глубь кареты, уткнулась лицом в носовой платок и снова зарыдала. Я бы ни за что не поверила, что она способна столь искренне и сильно страдать. Должна сказать, что я ее не понимала, и даже тогда мне казались совершенно неуместными переживания из-за любовника, в отношениях с которым ей вовсе не стоило признаваться… Но в чем только не признавалась г-жа де Парабер?

Мы двигались вперед довольно медленно, потому что на улицах собрались огромные толпы; чем ближе была Гревская площадь, тем больше возникало препятствий. Вереница карет казалась нескончаемой. Наконец, мы увидели площадь с возвышавшимся на ней орудием пытки. Маркиза высунула голову и стала смотреть; ее слезы иссякли.

Когда конные стражники увидели двухместную карету финансиста, они бросились к лошадям, преграждая нам путь, и крикнули кучеру, чтобы он свернул на другую дорогу. Кучер застыл на козлах; он никогда не видел подобного зрелища и не знал, что делать. Госпожа де Парабер ринулась к дверце кареты и велела кучеру ехать дальше. Стражники расхохотались и заявили, что лишь родные графа вправе приближаться к площади и что у какого-то сборщика податей явно нет ничего общего с семейством Горнов.