Влюбленные — самые глупые люди на свете.

Это злополучное дело передали в Парламент; в ход пускались всевозможные средства, и знать бушевала, ибо мысль о том, что графа могут осудить, казалась всем невыносимой. Он признался в непреднамеренном убийстве и яростно отрицал умышленное преступление, в то время как шевалье де Миль, напротив, утверждал, что они убили еврея вдвоем, предварительно заманив его в ловушку, и собирались поделить между собой содержимое бумажника.

Все это, возможно, вместе с подводными течениями — да простит за это Бог господина регента и его достойных советчиков! — все это произвело впечатление на судей и после бесконечных прений и совещаний господин граф Антоний Горн-Оверейзе был приговорен к колесованию как виновный в ограблении и преднамеренном убийстве.

Весь Париж шумно протестовал. Сначала представители прославленных французских родов, родственницы или свойственницы осужденного дружно стали ездить во Дворец правосудия на поклон к судьям. Когда объявили приговор, последовало еще одно собрание. Было составлено и подписано всеми, мужчинами и женщинами, новое прошение, которое официально вручили господину регенту в Пале-Рояле.

Утром того же дня состоялась бурная беседа принца с маркизой и ей удалось вырвать у него очередное обещание: регент согласился сохранить графу жизнь при условии, что г-жа де Парабер никогда больше не увидит Горна и не будет поддерживать с ним никаких отношений, ни прямых, ни косвенных. Днем кардинал провел у своего воспитанника или, если хотите, у своего господина, несколько часов, и, когда представители знати пожаловали во дворец, регент встретил их холодно и невозмутимо. Все их просьбы помиловать узника оказались напрасными.

— Господин Горн — сумасшедший, — заявил г-н де Креки.

— Это буйный сумасшедший и, стало быть, сударь, не грех избавить от него мир.

— Но это же позор, монсеньер, позор для всех наших семей!

— Я разделю его с вами, господа.

— Однако граф имеет честь иметь общую с вашим королевским высочеством кровь: Мадам является близкой родственницей семейства Горнов.

— Если у меня портится кровь, я приказываю сделать мне кровопускание, господа. Единственная ваша просьба, которую я могу удовлетворить, касается того, как осужденный умрет. Даю вам слово, что графа не повезут на Гревскую площадь; эшафот, установленный во дворе Консьержери, где смертника обезглавят, избавит нас от этого постыдного зрелища. Обещаю вам, что завтра же генеральному прокурору будут направлены письма, уведомляющие о смягчении наказания.

XXVIII

Носе, любивший г-жу де Парабер, явился сообщить ей о том, что происходило.

— Дюбуа и Ло, которые боятся за свою проклятую систему, будут упорствовать и не позволят регенту смягчиться. Их неотступные просьбы вкупе с тайными мотивами, которые, возможно, имеются у господина герцога, придадут ему необычайную твердость, — прибавил он, — и граф умрет; у вас остается лишь одно средство, и на вашем месте я бы его использовал: устройте узнику побег.

Возможно, мы услышали самый дельный совет, но следовало подумать об этом раньше. Однако кто мог предугадать, чему суждено было случиться? Я находилась в доме маркизы и не собиралась ее покидать; эта бедная женщина вызывала у меня жалость; я даже забыла о Ларнаже с его звездными ночами. Маркиза предложила мне отправиться вместе с ней в Консьержери, ибо она должна была явиться туда лично: только ей было под силу пленить тюремщика своей неотразимой красотой и своими слезами. Я не смогла отказать ей, будучи слишком молодой, чтобы вести себя осмотрительно. Мы переоделись, наполнили карманы золотом и в сопровождении горничной-бретонки, уже знавшей тюремщика, пошли к какому-то кабаку за фиакром. Кучер наговорил нам глупостей, приняв нас за шлюх.

Госпожа де Парабер хотела дать негодяю луидор, чтобы его смягчить и внушить к нам почтение; у горничной хватило ума ее удержать, а не то он мог бы нас убить, видя, что у нас столько денег. Я осознавала всю опасность нашей затеи; так или иначе, она была велика: если бы нас узнали, мы сильно навредили бы графу, ибо господин регент, терзаемый ревностью, не простил бы нам этой проделки. Скажите на милость, откуда у герцога взялась эта ревность, которой у него никогда не было. До чего странно устроен человек!

Тюремщик принял нас в маленькой темной комнате, освещенной одной коптящей свечой; там стояла промозглая сырость, сковавшая наши спины, подобно ледяному покрывалу. Меня била дрожь, а г-жу де Парабер бросило в жар. Тюремщик не дал ей закончить свою речь, если только ее слова можно было назвать речью. Добрый малый, закрыв глаза, отказался от золота, которое маркиза показывала ему горстями; он горел желанием его взять, но это было совершенно невозможно.

— Вокруг тюрьмы слишком много стражи, сударыня; за мной следят, с меня не спускают глаз, так что я даже не решаюсь заходить в эту камеру один. Чтобы передать узнику ваши письма и забрать у него ответы, мне придется прибегнуть к бесчисленным уловкам. Поверьте, сударыня, нечего и пытаться.

Госпожа де Парабер заливалась слезами. Сидевшая на убогой деревянной скамье, одетая в грубое платье, она была как никогда прекрасна: ее слезы казались жемчужинами. Тюремщик был взволнован:

— Послушайте, сударыня, и доверьтесь мне: отнесите эти деньги парижскому палачу; таким образом вы добьетесь, чтобы он избавил бедного господина графа от долгих страданий; боюсь, вы уже не можете помочь ему ничем другим, по крайней мере на этом свете; ваши молитвы понадобятся ему для загробного мира.

Маркиза плакала навзрыд.

— Сударь, сударь, позвольте мне хотя бы взглянуть на него в последний раз! Возьмите все мое золото, просите все что хотите.

— С позволения господина регента либо господина генерального прокурора; иначе это невозможно.

— О Боже, стало быть, графу суждено умереть, не простив меня!

— Напишите ему, — посоветовала я ей, — скажите ему правду, он все поймет.

— Нет, он слишком сильно меня любит и ничего не станет слушать.

Я подала маркизе перо и чернила; она набросала несколько почти неразборчивых слов, оросив их слезами. Тюремщик торопил нас изо всех сил: вот-вот должен был начаться обход, и нам следовало уйти, иначе мы все могли попасть в неприятное положение. В самом деле, пора было уходить, ведь чтобы добраться до фиакра, ожидавшего нас в отдалении, нам следовало пройти так, чтобы не столкнуться с ночной стражей, возглавляемой офицером.

Несчастная маркиза была в таком состоянии, что я не позволяла себе отойти от нее ни на шаг; я попросила поставить для себя кровать в ее спальне. Она заснула под утро, после душераздирающих порывов и судорожных рыданий, превозмочь которые удалось лишь усталости. Я тоже погрузилась в сон и, признаться, крайне в этом нуждалась. Около девяти часов в комнату влетела как вихрь бретонка и упала на колени перед своей госпожой, испуская страшные крики.

— В чем дело? В чем дело? — спросили мы в испуге.

— О! Сударыня, сударыня, какой ужас! Господина графа Горна в эту минуту колесуют.

— Боже мой, колесуют?

— Да, колесуют! Я только что была на Гревской площади и все видела, видела его страдальческое лицо и его перебитые конечности. Ах! Как же он страдает!

Маркиза закричала так, что я до сих пор слышу ее крики; она соскочила с постели и стала открывать ящики, доставая оттуда все, что попадалось ей под руку.

— Ступай скорей! Ступай! Он страдает! Вчерашний тюремщик — я помню его совет; он наверняка знал об этом гнусном вероломстве; ступай же!.. А я-то, я-то спала!.. Ах! Как же я труслива!.. Отнеси все палачу, чтобы он положил конец этой агонии, умоляю, и возьми мою карету, возьми все, что захочешь, только поспеши. Что касается меня, то я поеду к регенту и…

— Сударыня, подумайте…

— О чем, по-вашему, мне следует думать, сударыня? Я могу думать только о том, кто умирает, и о том, кто его убил. Дайте мне накидку, дайте что угодно! Ничего не нужно, если ничего нельзя найти. Я уезжаю.