— Как! Милая обожаемая Алина! Вы любите меня до такой степени, чтобы…
— … пожертвовать ради вас своей жизнью? Безусловно. Разве вы не хотели пожертвовать своей ради меня?
Шевалье испытывал бесконечную благодарность к этой очаровательной и доброй девушке, однако продолжал упорно стоять на своем, и, чем больше она выказывала себя достойной его, тем сильнее он жаждал на ней жениться. Алина противостояла ему с такой же твердостью и клялась, что скорее уйдет в монастырь, чем уступит его мольбам, и что они расстанутся навсегда.
Шевалье произнес обет и сохранил свои бенефиции; из всех привилегий духовного сана у него осталось лишь разрешение являться к обедне в стихаре и епитрахиле, надетых поверх гусарского мундира; Буффлер доставлял себе это удовольствие с самым невозмутимым видом, отчего всех присутствующих в церкви разбирал смех.
С тех пор Алина стала (по крайней мере, все так полагают) любовницей шевалье. Дом в долине Шеврёза принадлежал ей, и она стала жить в нем одна, расставшись со своими родными; Куртуа напрасно тратил время, делая ей внушения.
Несомненно одно: Алина была и по сей день остается подругой и добрым ангелом г-на де Буффлера. Он бегал, бегает и будет бегать за каждой юбкой, но неизменно возвращается к женщине, которая всегда его ждет, ни на что не жалуется, встречает так, словно они виделись накануне, и вдобавок утешает его, когда другие ему изменяют. Алина уже немолода, ибо описанные события происходили в 55-м году. За всю жизнь она не дала ни одного повода для малейшего упрека и осталась верна своей единственной любви. В наше время это еще большая редкость, чем философский камень.
Шевалье продолжал сочинять стихи, безумствовать и волочиться за женщинами; он пошел в армию и храбро там сражался. Он назвал одну из своих лошадей Принцем Фердинандом, а другую — Наследным Принцем, и, когда к нему приезжали гости, спрашивал у слуг, хорошо ли они поскребли Принца Фердинанда и Наследного Принца. Когда ему отвечали утвердительно, он говорил:
— Я велю скрести их каждое утро и смыслю в этом больше, чем наши маршалы.
Буффлер сохранил свое легкомыслие и всегда останется ветреником, как и большинство из нас, даже если доживет до ста лет. Господин де Сен-Ламбер называет его Великим Вуазеноном. Это более чем справедливо.
Господин Уолпол не понимает, почему наши умы остаются столь молодыми, даже когда мы достигаем преклонных лет. Наши французские головы устроены иначе, чем головы его соотечественников-островитян. Разве наши добрые вина не становятся с годами крепче? То же самое происходит и с нашими умами. Во всем виновато парижское солнце. Парижское солнце, то, что украшает беседу, — это камин; такое присуще только этому прекрасному городу — да хранит его Бог! — ибо, безусловно, ему нет равных.
XXXV
В этом году одна история наделала много шуму при дворе и в городе; она навлекла несчастье на бедную женщину, не сделавшую ничего дурного и уж во всяком случае, несомненно, провинившуюся не больше, чем ее соседки, которые спокойно лежат в постели и развлекаются тем, что злословят над другими.
Прежде всего следует сказать, что однажды вечером мы ужинали в доме маркизы де Бёврон. Между прочим, когда мы направлялись туда с г-жой де Форкалькье, задняя ось моей кареты сломалась, и мы опрокинулись, но никто не пострадал, даже кучер и трое лакеев, находившихся сзади. Лошади сами отправились в конюшню, а мы остались стоять в грязи перед домом г-на де Пралена; привратник отказался нас впустить под предлогом того, что это не понравится его светлости; нам не удалось даже получить стакан воды. И тут, к счастью, мимо, точно принцесса, проезжает г-жа де Валантинуа в карете, запряженной шестеркой лошадей; она видит наш опрокинувшийся экипаж, узнает его, спрашивает, где я, и забирает меня, чтобы отвезти к г-же де Бёврон, в доме которой это происшествие становится главной темой застольной беседы.
Некий господин и некая дама, которых я не стану называть (в подобных случаях я не выдаю знатных людей) не сели за стол вместе со всеми и уединились в дальнем конце покоев, в одном из будуаров, якобы желая там поговорить. Когда мы вышли из-за стола, эта дама бросилась навстречу г-же де Бёврон и, отозвав ее в сторону, воскликнула:
— Боже мой! Сударыня, только что со мной приключилось ужасное несчастье.
У нее был весьма растерянный и смущенный вид.
— В чем дело? Если вы разбили фарфоровую вазу, это не так уж страшно.
— Нет, сударыня, гораздо хуже!
— Вы испортили мой турецкий диван?
— Гораздо хуже!..
— Что же вы могли натворить? Скажите, я теряюсь в догадках.
— В вашем будуаре стоял очень красивый письменный стол!.. Нам захотелось взглянуть, каков он внутри, и мы попытались его открыть; мы вставили свои ключи в замочную скважину, и один из них там сломался.
— Ах, сударыня, если бы вы сами этого не сказали, я бы ни за что не поверила.
Госпожа де Бёврон не одна услышала это признание; хозяйку сопровождала графиня де Стенвиль, собиравшаяся передать ей слова графа Пауэра, которые облетели весь Париж и над которыми мы долго смеялись; граф, смешно говоривший по-французски, спросил председателя Эно:
— Что это за Сокриф, который отравился, когда пил или ел цикад?
Госпожа де Стенвиль, в девичестве мадемуазель де Клермон д’Амбуаз, была замужем за братом герцога де Шуазёля; она была красивая, добрая, но чересчур ветреная и кокетливая. Она была потрясена, услышав путаные извинения г-жи де ***, и принялась рассказывать повсюду эту историю, причем без всякого злого умысла, а исключительно по своему легкомыслию. Увы! Это обошлось ей очень дорого!
Вокруг графини вилось не меньше дюжины молодых и старых поклонников, и она с этим мирилась, не помышляя ни о чем другом; затем она позволила ухаживать за ней герцогу де Лозену, зятю маршальши де Люксембург, который был женат на самой очаровательной женщине на свете и, тем не менее, был отъявленным негодяем.
Он делал вид, что влюблен в нее до умопомрачения. Бедняжка Стенвиль поддалась на обман и полюбила герцога всем сердцем. Графиня была уже не первой молодости, имела двух дочерей и в любом случае ей не пристало связываться с подобным мерзавцем.
Об этой связи сплетничали, как сплетничают о чем угодно; одни осуждали даму, другие оправдывали, однако почти все не одобряли ее выбора.
Господин де Стенвиль, ревнивый и жестокий человек, ничего не подозревал и продолжал играть в каваньоль, всегда проигрывая и, по словам сведущих людей, ворча.
Госпожа де *** и ее достойный избранник узнали, что маркиза де Бёврон не разглашала их секрет, а г-жа де Стенвиль, напротив, с ними не церемонилась. Они пришли в бешенство и вознамерилась отомстить графине.
В одно прекрасное утро г-н де Стенвиль получил письмо, которое извещало о делах и поступках его жены и в котором подробно говорилось о том, что происходило между ней и г-ном де Лозеном. Хорошо осведомленные люди уверяли меня, что эти подробности не выходили за рамки приличий, но для ревнивца и этого было слишком много.
Сначала граф устроил жене несколько отвратительных сцен и запретил г-ну де Лозену переступать порог своего дома, а затем стал держать жену взаперти, под надзором слуг, что мог сделать только сущий болван, при всем том, что этот праведный судья был из рода Шуазёлей. Ему продолжали наговаривать на несчастную графиню, он не давал ей никакого покоя и в конце концов стал обращаться с ней очень дурно.
В итоге г-жа де Стенвиль все больше сожалела о г-не де Лозене и любила его еще сильнее. Герцог писал ей письма; один из слуг был посвящен в их тайну. Госпожа де *** и ее любовник, по-прежнему не терявшие бдительности и все так же жаждавшие мести, обнаружили эту эпистолярную связь и поставили в известность г-на де Стенвиля, и отныне участь бедной женщины была решена.
Граф пошел к королю, рассказал ему о своих семейных неприятностях и попросил у него указ о заточении без суда и следствия; отнюдь не щепетильный Людовик XV не решился удовлетворить просьбу ревнивца. Его величество посоветовал мужу подумать, объяснил ему, что скандал ничего не даст и что можно было бы под благовидным предлогом увезти графиню или отправиться вместе с ней в путешествие; король даже предложил графу возложить на него какую-нибудь миссию, но все было тщетно.
