Из всех философов я больше всего не выношу Руссо, потому что он, конечно, дурной человек, проповедующий то, чему сам не следует, и, несомненно, проповедующий дурные взгляды, свидетельство чему — его слова некоему отцу, который, полагая, будто таким образом он значительно вырастет в глазах философа, стал хвастаться, что воспитывает своего сына в духе Эмиля.

— Тем хуже для вас, сударь, и для вашего досточтимого сына! — ответил учитель.

Как известно, я, к сожалению, не святоша; хотя мне нередко хочется стать набожной, у меня нет необходимых для этого качеств, но в то же время я терпеть не могу показного безбожия и особенно не люблю всякую неискренность, а философы — неискренние люди. В определенный период своей жизни, не разделяя безоговорочно их теорий, я отличалась так называемым философским поведением и, главное, хотела, чтобы философы были последовательными в собственных поступках. Поэтому Вольтер, исповедовавшийся и причащавшийся в Ферне, казался мне каким-то отклонением, и я не могла не написать ему об этом. Он воспринял мое замечание довольно болезненно, но я никогда не умела скрывать своих мыслей.

Так или иначе Вольтер был на голову выше своих сподвижников, которых я называю его челядью. Он обладал бесподобным умом; он вращался в кругах, на которые другие смотрели лишь издали; если же их туда и впускали, то не иначе как в качестве шутов или диковинных зверей. В приличном обществе всегда с большим удовольствием принимали талантливых людей всех мастей, потому что те старались быть там приятными; что касается собственно философов, это другое дело: все они надоедливы и скучны. Конечно, Дидро и д’Аламбер — это выдающиеся, мощные умы; д’Аламбер, несомненно, превосходил своего друга веселым нравом и живостью, но он не умел вести себя среди людей, и нередко мне было невыносимо видеть его таким. Что касается маркиза де Кондорсе, этого существа двойственной природы, не говорите мне о нем: я всегда его не выносила.

XXVII

Вьяр отыскал мои записи, относящиеся к поездке в Сире, и я с радостью собираюсь о ней рассказать. Я находилась там в то же самое время, что и г-жа де Граффиньи, автор «Перуанских писем». Эта бедная женщина была ужасающе несчастна: ее выдали замуж за человека, который ее бил и несколько раз едва не лишил жизни; в конце концов, с героическим терпением промучившись несколько лет, она развелась с ним в судебном порядке. Злодей был камергером герцога Лотарингского, но это не помешало отправить его в тюрьму, где он и умер: он причинил кому-то вред и чуть было не задушил одного из своих слуг.

Госпожа де Граффиньи была небогата; более того, она была очень бедна и неудачлива во всех отношениях. Она отомстила за себя, взяв в любовники Леопольда Демаре, лейтенанта из полка д’Эдикура и сына музыканта. Это не стало подспорьем для семьи, но немного ее утешило: любовь является большим утешением, когда она не причиняет нам непомерных страданий.

Госпожа де Граффиньи приехала в Сире одновременно со мной или на следующий день и взялась записывать для меня все примечательные события за время нашего визита; мое зрение было тогда уже слишком слабым, чтобы я могла писать. Это те самые записи, которые сохранил Вьяр, и мы будем им следовать в своем рассказе. Уверяю вас, то был странный дом!

Госпожа дю Шатле меня не любила; я написала ее портрет, и, как вам известно, он получился весьма достоверным. Однако прекрасная Эмилия предпочитала приукрашенные портреты и, если они были не слишком лестными, всегда находила их недостаточно похожими. Мы держались друг с другом настороже; Эмилия встречала меня медоточивыми речами и приторными улыбками, но я знала, чего они стоят.

Вольтер питал ко мне подлинное уважение; этого было достаточно, чтобы г-жа дю Шатле меня возненавидела; все вызывало у нее недоверие, и если она не рассорила его со старыми друзьями, такими как Тирьо, Формоном и д’Аржанталем, то лишь потому, что ей это не удалось.

Я приехала ночью, по ужасным дорогам. Меня не ждали так поздно; тем не менее, заслышав крики моих форейторов, г-жа дю Шатле вышла в короткой накидке, а вслед за дамой тут же появился и Вольтер. Оба встретили меня с изъявлениями восторга, но лишь один из них радовался искренне.

— Ах, сударыня, — вскричал поэт, — наконец-то вы здесь, теперь уж мы побеседуем вдоволь!

— Можно подумать, что мы не беседуем, — заметила г-жа дю Шатле.

— С вами, сударыня, — ответил Вольтер, — мы всегда витаем в облаках, а с госпожой дю Деффан возвращаемся на землю, и это тоже неплохо — порой это необходимо, хотя бы для того, чтобы дать передышку своим крыльям.

— Госпожа дю Деффан устала, — перебила его хозяйка, чтобы прервать разговор, — она позволит мне отвести ее в спальню, ибо нуждается в отдыхе.

Вольтер начал подшучивать над здешними дорогами, в то же время поднимаясь на третий этаж по довольно крутой лестнице; с подсвечником в руке он сопровождал меня вместе со своими и моими слугами, тащившими сундуки; то была странная процессия в этом замке и в столь поздний час.

Меня провели в какой-то огромный зал, рассыпаясь при этом в извинениях; право, это было уместно, ибо я никогда не жила в таких скверных условиях, причем мне еще отвели превосходные покои, остальные были настоящими сараями.

— Наши комнаты для гостей не готовы, — сказала мне красотка Эмилия, — невозможно все сделать сразу. Когда вы приедете к нам снова, мы примем вас лучше.

В комнате сильно дуло сквозь щели в дверях и окнах, разделенных на три части, как это принято было делать в старых домах. Стены были увешаны гобеленами со всевозможными фигурами: одни в роскошных одеждах, другие в пастушеских и крестьянских нарядах. В алькове красовались прекрасные ткани, как и во всех других комнатах: то были платья бабушек г-на дю Шатле либо почтенных старых дам семьи Бретёй.

Мебель также была очень древней, причем лишь самая необходимая. Кроме того, к этим покоям относились прихожая, кабинет и кладовая для одежды — вот и все.

Я не говорю о камине, где можно было разместить целую семью.

Вид из окон был не особенно красив: гора полностью закрывает обзор.

«К тому же (я дословно переписываю слова г-жи де Граффиньи), все, что не относится к покоям г-жи и г-на де Вольтера, пребывает в отвратительном запустении».

Меня оставили одну; я спала как убитая, не думая о том, что нахожусь в храме, притом в храме кумира нашего времени! На следующий день я проснулась поздно; г-н дю Шатле попросил засвидетельствовать мне свое почтение и извинить его за то, что он не пришел сам: его мучила подагра. Я ответила, что навещу больного, когда спущусь вниз; мне передали, что он этого не допустит, и мы встретимся за чашкой кофе, который подают в одиннадцать часов в парадном зале.

Какой странный муж и какую странную роль он играл!..

Госпожа дю Шатле явилась наверх в ситцевом платье и переднике из черной тафты; ее темные волосы были приподняты на затылке и падали вниз отдельными прядями, как у маленьких детей. Вольтер следовал за ней, напудренный и чопорный, словно он находился в Париже или в Со. Поэт тотчас же завел со мной речь о д’Аржантале и двух детях Лекуврёр, опекуном которых тот согласился стать. Он спросил, видела ли я их и что говорят об этих ангелочках Пон-де-Вель и другие наши друзья.

По правде говоря, я ничего об этом не знала; о них давно не было слышно, но Вольтер помнил обо всем, даже о том, что все уже забыли.

Он учтиво подал мне руку и повел в парадный зал; г-жа дю Шатле шествовала впереди.

— Устраивает ли вас наш распорядок дня, сударыня? — спросила она. — От одиннадцати до полудня мы пьем кофе со сладостями. Мы не обедаем, но ужинаем в восемь часов, а иногда и позже. Если в промежутках между трапезами у вас возникнет потребность в чем-либо, то вам всегда подадут угощение, но мы, люди работающие, ничего не едим, это мешает мыслить.

Я всегда предпочитала ужин другим трапезам, и поэтому согласилась с их распорядком.