В нашем обществе оказалась также толстая кузина Вольтера г-жа де Шанбонен. Она проводила в Сире почти все время — ее домик был расположен по соседству. Эта женщина была очень бедной, и Вольтер в свое время решил женить ее сына на г-же Миньо, но та предпочла г-на Дени с его нелепым именем. Как известно, он был начальником интендантской службы Шампанского полка.

Вольтер жил в боковом строении, являвшемся частью дома и имевшем общий с ним вход.

Первой в его покоях была квадратная, довольно простая комнатка; она служила передней и вела в спальню, стены которой, альков и все прочее были обтянуты темно-красным бархатом с золотой бахромой — по крайней мере, зимой. Летом драпировку заменяли китайской тафтой с вышитыми фигурами. Лепные украшения, зеркала, столы привлекали гораздо больше внимания, чем обои; на все это можно было смотреть целый день.

Невозможно описать, сколько там было фарфоровой посуды, китайских безделушек, изумительных лаковых изделий, стенных часов с фигурками уродцев, и прочих замысловатых изделий подобного рода. На одном из столов стояла шкатулка, полная великолепного столового серебра; рядом с ней — ларчик для колец, в котором, как у какой-нибудь щеголихи, лежали дюжина, а то и пятнадцать перстней с бриллиантами и гравированными камнями.

К спальне Вольтера прилегала галерея длиной около сорока футов, по одну сторону которой тянулись окна, разделенные консолями или пьедесталами под индийским лаком, на которых стояли скульптуры Венеры Фарнезской и Геракла; напротив стояли два больших застекленных шкафа: один с книгами, другой с физическими инструментами; между ними виднелось нечто вроде очень легкой печи, которая была спрятана под основанием статуи Амура со знаменитой надписью:

Кто б ни был ты, пади пред ним:

Был, есть иль будет он владыкою твоим.^[17]

Галерея была обшита деревом и покрыта бледно-желтым лаком; стенки панелей и перегородок были оклеены индийскими бумажными обоями, как и в комнате; я любовалась бесчисленными фарфоровыми изделиями, ширмами, гротескными статуэтками, а также дверью, выходившей в сад и сделанной в виде грота с раковинами. Что касается стульев, то они были отвратительными, и это нисколько меня не удивило: Вольтеру было все равно, на чем сидеть — на скамье или в кресле с подушками.

Что до покоев г-жи дю Шатле — расскажу и о них, чтобы сразу покончить со всеми описаниями, — то они были намного более красивыми и ухоженными, чем покои Вольтера. Спальня была обшита деревом и покрыта бледно-желтым лаком, а также украшена светло-синей тесьмой. Альков был обрамлен восхитительными индийскими бумажными обоями. Кровать, все предметы обстановки, вплоть до домика собачки, были отделаны голубым муаром, а деревянные части кресел, угловые шкафы — словом, все предметы мебели — были покрыты желтым лаком, как и лепные украшения.

Застекленная дверь вела в библиотеку — подлинную сокровищницу! Чего там только не было: зеркала, картины Паоло Веронезе и многое другое.

Будуар был просто чудо: с драпировкой небесно-голубого цвета (цвета Урании); с потолком, расписанным Мартеном, и стенами, украшенными живописью Ватто: там были «Пять чувств», а также «Гуси брата Филиппа», «Полученный и возвращенный поцелуй» и «Три грации». Угловые шкафы, лакированные Мартеном, изобиловали дорогими вещами, в числе которых следует упомянуть янтарный письменный прибор, вместе со стихами присланный королем Пруссии вышеупомянутой Урании. Застекленная дверь этого будуара вела на террасу, откуда открывался изумительный вид.

Рядом находилась кладовая для одежды, обшитая панелями серого цвета с металлическим отливом, с мраморным полом; она была великолепна! А какие сокровища там таились: табакерки из золота и панциря черепахи, самоцветы и часы, футляры и вазочки, бриллианты, брелоки и россыпи драгоценных камней! Все это, или по крайней мере большая часть этого, было подарено Вольтером, ибо дю Шатле не были богаты; и я с удивлением смотрела на эти роскошные вещи, зная, что прежде г-жа дю Шатле была весьма бедна. Госпожа де Граффиньи так мне все это расписывала, что у меня слюнки текли и я жалела, что до сих пор этого не видела.

В столовом убранстве поражало количество невероятно красивой серебряной посуды. На каминном зеркале, в галерее (напротив меня, когда мы сели за стол) находился портрет г-жи дю Шатле с символическими знаками музы Урании и украшениями красивой женщины, если верить, что она и в самом деле была той и другой. Хозяйка очень долго рассказывала в присутствии Вольтера, изображавшего жестами восторг, о подарках короля Пруссии и о том, как принимали его посланца. (В ту пору Фридрих был лишь наследным принцем.) Затем речь зашла о книгах, над которыми работал наш друг. Некоторые из них прекрасная Эмилия запрещала Вольтеру продолжать писать по неизвестным мне причинам или, точнее, по причинам, о которых я забыла и которые были связаны с какими-то незначительными событиями того времени. Разумеется, тем самым она также показывала свою власть, чтобы всем было ясно, что она держит его в руках.

В первый же день мне, как и г-же де Граффиньи, подарили книгу Ньютона, ибо нам поневоле приходилось говорить об астрономии, математике и прочих высоких материях; г-жа дю Шатле обрывала своего друга, когда он начинал слишком распространяться о поэзии, и вновь принималась рассуждать о своей алгебре, исчислениях, механизмах и исследованиях. Вольтер, желая ей угодить, участвовал в беседе, пока не начинал умирать от скуки; в таком случае он отшучивался. Его любовница была полной невеждой во всем, за исключением геометрии; она задавала вопросы, способные озадачить самого серьезного и основательного человека, но поэт отвечал ей с поразительной любезностью.

Что касается любезностей, то тут не все было гладко; так, однажды вечером Эмилия сказалась больной и заявила, что ложится в постель, а нам следует пройти в ее комнату, где Вольтер будет читать «Меропу».

— Но прежде, — прибавила г-жа дю Шатле, — он должен переодеться; мне не подобает пускать его к себе, когда он в таком одеянии.

— Напротив, мне кажется, что он прекрасно выглядит. На нем красивое белье, красивые кружева; у него все в полном порядке.

— Не считая того, сударыня, что мне нездоровится; этот сюртук подбит ватой, а другие нет; я нарочно его надел; если я переоденусь, то целый месяц буду кашлять.

В ответ Эмилия надула губы и заявила, что он хочет ее разозлить. Вольтер уступил; он позвал своего камердинера, но того не оказалось в замке. Мы вздохнули с облегчением и решили, что он спасен; ничего подобного, г-жа дю Шатле продолжала стоять на своем. Несчастному следовало идти и потрудиться самому, так как другого выхода не было. В конце концов у Вольтера лопнуло терпение; он очень резко сказал г-же дю Шатле несколько слов по-английски и ушел к себе. Когда за ним послали, он передал, что у него начались желудочные колики и он совсем не придет.

— Ах, сударыня, — сказала мне Эмилия, — сходите к нему сами и успокойте его.

Я застала Вольтера в обществе его кузины; он был в прекрасном расположении духа и много смеялся, не думая ни о нас, ни о своих коликах. Когда я пришла, он завел речь о Формоне и председателе; мы весело рассказывали друг другу забавные истории — словом, непринужденно беседовали, забыв о всяких заботах, как вдруг пожаловал г-н дю Шатле, явившийся за нами по поручению жены.

— Пойдемте же, сударыня, — сказал, вздыхая, невольник.

Мы и в самом деле туда пошли; но Вольтер забился в угол, и его снова стали мучать колики и дурное настроение.

Господин дю Шатле не выдержал и ушел. И тут снова началась бурная перепалка на английском языке; несколько минут спустя Вольтер взял «Меропу» и прочел нам два действия. После этого последовала необычайно язвительная критика со стороны дамы; она наговорила ему такого, чего он не потерпел бы ни от одной другой женщины, причем в ее упреках не было ни слова правды. Я встала на защиту Вольтера, и самое интересное, что в ответ на это он на меня ополчился.