Они грубо, с обоюдного согласия, окликали беднягу, требовали, чтобы он явился на их защиту, и, в конце концов, объединившись, чтобы его одолеть, стали грозить ему в окно кулаком; их ярость обернулась против философа, и они доконали Дидро (это слово из их лексикона), называя беднягу трусом, заставляющим женщин драться из-за него, вместо того чтобы встать на их защиту, и предпочитающим рыться в книжках, а не наводить порядок в своей семье.
В довершение всего ставни окрестных домов стали ликующе хлопать; свет не видывал подобного зрелища к вящей славе философии. Это продолжалось до тех пор, пока соперницы не устали кричать. Они расстались с миром, негодуя на мужчину совместного пользования, которому, несомненно, пришлось с лихвой заплатить за испорченный наряд, вырванные волосы и прочие издержки сражения.
Вообразите, как смеялись над беднягой и как злословили враги «Энциклопедии». Руссо сказал по этому поводу:
— Философам пристало бы заводить баб для естественных нужд и ни в коем случае не позволять им повышать голос, ибо эти особы говорят и делают только глупости.
Никем из мужчин не помыкают так безбожно, как философами; я не знаю ни одного из них, кто бы мог похвалиться, что поступает по-своему хотя бы раз в месяц. У Гримма множество нелепых привычек, которые г-жа д’Эпине не замечает; говорят, что он пользуется румянами и белилами, из-за чего его прозвали Белым тираном. Дюкло не преминул привлечь к этому внимание, а также разжечь пыл ненависти и ревности у Руссо, который был не прочь завладеть этой крепостью, но не для того чтобы его одаряли — этого человека нельзя упрекнуть в алчности, — а чтобы его еще больше превозносили. Дюкло возвещал повсюду, что он добился благосклонности г-жи д’Эпине, и в то же время пытался убедить ее, что Гримм питал нежную страсть к баронессе Гольбах, которая только что умерла.
В конце концов г-жа д’Эпине и Гримм объяснились; в итоге Дюкло прогнали прочь, как до этого поступили с мадемуазель д’Этт; эти друзья по несчастью сплотились против той, милостью которой так долго пользовались, хотя вначале они были друг с другом на ножах. Теперь главной целью Дюкло и Руссо было внушить Дидро, что г-жа д’Эпине оказалась недостойной своего друга и грозит сделать его несчастным, а посему следует любой ценой вырвать беднягу из ее объятий.
Дидро, обладавший сильным характером, попытался оказать на Гримма влияние; он долго уговаривал друга и в конце концов отступился, ясно видя, что его усилия тщетны.
В это самое время г-жа д’Эпине предоставила Руссо маленький сельский домик под названием Эрмитаж, чтобы он жил там со своей Терезой и ее матерью, старухой Левассёр. Невозможно описать, что представляли собой эти женщины. По сравнению с ними г-жа Дидро была герцогиней. Старуха Левассёр напоминала хозяйку злачного места на рынке Невинно Убиенных, а Тереза — одну из ее красоток; обе были грязными, грязнее самого философа, а это что-нибудь да значит. Втроем они поселились в этом славном уголке, и философ тут же принялся плести против женщины, которая его приютила, самые подлые интриги.
Стоит заглянуть в «Исповедь» Руссо! Это гнусная книга, она не идет ни в какое сравнение с правдой. Госпожа д’Удето, открыто вступившая в связь с Сен-Ламбером, обосновалась по соседству; и вот эта сумасбродка стала все дни напролет бродить по лесам, слушая страстные признания нашего педанта, не вполне их поощряя, но позволяя себя обожать, а также накапливая против своей невестки чистейший яд, сочившийся из уст человека, которого та осыпала благодеяниями. Сен-Ламбер ни о чем не подозревал; Дидро позволял Руссо настраивать себя против возлюбленной Гримма, которого тогда не было в Париже (дело было во время Вестфальской кампании), и он не мог защитить даму; из этого воспоследовали пересуды и злые толки, распространившиеся повсюду.
Я уделяю много внимания этим сплетням, чтобы показать, что представляют собой люди, ставшие родоначальниками философской школы, люди, стремящиеся все разрушить и учредить новую религию с новыми принципами; при всем величии их задачи вы убедитесь в убожестве их ума, а также в ничтожестве их сердца и воли.
В обществе их считают спасителями рода человеческого, учителями, чьим заветам надо следовать; глядя на них вблизи, будет нетрудно составить о них представление.
Говорят, что я легкомысленная женщина и лишена философского склада ума; возможно, это и так, но я наделена здравым смыслом, вижу истину и была бы несказанно рада, если бы сумела раскрыть глаза другим.
XXV
Вот так проходило время в бытность Руссо в Эрмитаже. Он заплатил за гостеприимство неблагодарностью, опять-таки следуя правилам философии. Я, правда, забыла сделать исключение для Вольтера и отметить его превосходство над всеми этими людьми. Вольтер находил мало понимания утех, кто был с ним знаком, и совсем не находил его у тех, кто знал его лишь по книгам. Вольтер был насмешником, издевавшимся над целым светом; он смеялся над всем и вся, а также над самим собой, когда у него не было другого объекта. Надо было видеть, как он нанизывает какого-нибудь серьезного философа на вилку и режет его на мелкие куски, причем так, что тот ни о чем не подозревает и делает все это с поклонами мамамуши и бесконечными комплиментами. Мы с д’Аржанталем часто были свидетелями подобных расправ. Покончив с бедолагой, Вольтер не говорил ни слова, но поворачивался к нам, и от его лица исходили светоносные стрелы — это единственное выражение, к которому я могу прибегнуть, лишь оно передает то, что мне довелось видеть и чувствовать много раз.
Он был добрым, поистине добрым и благодетельным; ни один из его собратьев не мог с ним сравниться. Я вспоминаю одно его меткое высказывание по поводу Руссо, когда тот напечатал «Письма с горы», Вольтер был тогда в Ферне или в Делисе; когда философ обнаружил, что в этом сочинении брошен камень в его огород, он пришел в страшную ярость — такую, что, казалось, должен был начать крушить все кругом.
— Я пошлю слуг в логово этого дикаря, этого старого шута! Я прикажу забить его палками до смерти. Он не заслуживает другой мести, и моему перу незачем состязаться с подобным ничтожеством.
— Говорят, он собирается к вам пожаловать, — заметил кто-то.
— Помилуйте! Разве такое возможно? Он не посмел бы, мы с ним не знакомы.
— Очевидно, это не так.
— Что ж, пусть приезжает! Я накормлю его ужином и скажу: «Вот отличный ужин, а это лучшая постель в доме. Сделайте одолжение, примите и то, и другое, и будьте счастливы в моем доме».
В этом забавном случае — весь Вольтер.
Барон Гольбах, которого г-н Гримм представил г-же д’Эпине, начал расхваливать Ла-Шевретт, где никто больше не жил: любовный треугольник обосновался в Эпине, где строители творили чудеса. Дидро, как всегда по наущению Руссо и Дюкло, заявил барону, что если тот туда поедет, то его ноги там не будет. Он рвал и метал, опять-таки по милости своих распрекрасных друзей.
Боже мой! Какие свиньи эти философы!
Однако дальше всех в этом отношении пошел Руссо. В одно прекрасное утро он написал своей благодетельнице крайне оскорбительное письмо, где обвинял ее в том, что она сочинила анонимное послание, послужившее двумя днями раньше поводом к раздору между г-жой д’Удето и г-ном де Сен-Ламбером. Вот как и почему это произошло.
Маркиз получил письмо без подписи, извещавшее о любовной связи графини с Руссо. Сен-Ламберу сообщали, что его обманывают, что любовники смеются над ним и целыми днями встречаются в лесу Монморанси. Жан Жаку даже приписывали еще более дерзкие вольности, с чем любовь г-на де Сен-Ламбера не должна была мириться.
Госпожа д’Удето была необычайно умна, но некрасива: она страдала косоглазием, чего я всегда терпеть не могла, и у нее были неправильные черты лица. Запомнились ее милые стихи о герцогине де Лавальер, которая совсем не старела. Вьяр утверждает, что я их еще не приводила, и мне следует этому верить. Вот они; это экспромт:
