Господин де Жюлли сел в карету и поспешил к этому стряпчему. У него находились именно те бумаги, о которых шла речь! Господин де Жюлли забрал их, помчался к невестке, рассказал ей обо всем и принес свои извинения, поспешив сделать достоянием гласности как эти извинения, так и полное ее оправдание.
Только одно не давало ему покоя: что за бумаги велела сжечь его жена? Госпожа д’Эпине вышла из затруднения, списав эту тайну на дела благотворительности, которые ее родственница хотела утаить. Такое было возможно.
— Вы правы, ибо, будь у моей жены интрижки, пришлось бы изобличить всех праведных дев.
— О да, без сомнения.
— Речь идет о благотворительности, не иначе как о благотворительности: она была такой милосердной! Другого мнения быть не может, и нам следует его придерживаться.
Таково суждение мужа, довольного своей женой.
Гримм был близким другом барона Гольбаха. Этот дворянин из Пфальца жил в Париже с юных лет; он славился своими ужинами, но не такими, как у г-жи Жоффрен или у меня, хотя нередко там можно было встретить одних и тех же людей. На этих ужинах обсуждались серьезнейшие вопросы философии и религии. Барон Гольбах открыто исповедовал атеизм; гости отчасти разделяли его взгляды, и трудно себе представить, о чем только не говорилось за этим столом. Собравшиеся за ним люди стремились к непостижимым тайнам и обольщали себя, объясняя их вмешательством случая — единственного бога, которого они признавали. Они называли себя вольнодумцами; никогда и нигде еще не произносилось столько глупостей.
Барон Гольбах потерял свою первую жену, которую он очень любил, и, как я тогда говорила, должен был ее оплакивать тем более, что у него не было надежды когда-нибудь снова с ней встретиться, поскольку он верил только в небытие.
Руссо продолжал бывать в доме барона; он делил свой досуг между этим обществом и Дидро, который был в ту пору его сердечным другом. Руссо никогда не желал знаться с друзьями своих друзей, и это понятно: его настраивали против них те же самые друзья. Дюкло и Руссо перемывали г-же д’Эпине косточки, при этом лицемерно выдавая себя за ее верных друзей. Дидро, серьезный, немного жестокий и циничный, но порядочный в смысле честности человек, необщительный и непривычный к свету, опасался общества к р и в л я к, где он мог оказаться неуместным и где не говорили о философии с утра до вечера.
То был странный гений и, безусловно, один из самых выдающихся людей нашего времени. Этот безбожник и вольнодумец написал одновременно одним и тем же пером «Письмо о слепых в назидание зрячим» и «Нескромные сокровища», да и, пожалуй, «Монахиню». За первое из этих сочинений ему пришлось три месяца отсидеть в тюрьме в Венсене; но эти три месяца у него не пропали. Невозможно быть большим растлителем во всех смыслах слова, чем этот человек. Я не ханжа и не святоша, но, разумеется, не считаю, что можно одобрить этого рода взгляды, тем более преподанные невеждам, да еще с таким волшебством стиля, который скрывает подлинную суть подобных воззрений и делает их опасными.
Кроме того, у Дидро имелся уголок философии в качестве отдушины, а его частная жизнь была странной, однако, в отличие от других, он не придавал своим любовным делам особого значения; в связи с этим приключилась одна история, которая наделала шуму в Париже и над которой так насмехались, что я не в силах этого передать. Эти великие философы были посмешищем для шутников, в то время как они же внушали здравомыслящим людям тревогу и развращали простых людей.
Дидро был женат на этакой весьма вульгарной кухарке; я употребляю слово «кухарка» применительно к ее манерам, ибо она не происходила из этого почтенного сословия, столь необходимого в жизни и столь любезного чревоугодникам. Эта женщина держала мужа в домашнем рабстве и в строжайшем повиновении. Она обращалась с ним как с маленьким мальчиком и приложила руку к тому, чтобы он стал мизантропом. Дидро был небогат; он ютился в очень темном и очень грязном углу дома, где у него имелся еще один уголок для работы, но даже там его не оставляли в покое. Мегера приходила туда десять раз в день и донимала мужа, упрекая в том, что он недостаточно зарабатывает своей писаниной и что ему стоило бы заняться другим ремеслом.
Будучи философом, Дидро отличался терпением, особенно с женой, у которой это хладнокровие вызывало новые приступы ярости; он опускал голову и молчал, но, как только ему удавалось вырваться из дома, убегал оттуда и спешил в другую свою семью, которую ему удалось завести в городе, по примеру богатых вельмож. Беднягу и там заставляли злиться, но то был привкус запретного плода, добавлявший жизни остроты. Любовница Дидро не была ни более красивой, ни более знатной, чем его жена, однако она присвоила себе больше прав, поскольку родила двух детей и страшно этим гордилась. Она очень настойчиво заставляла ее одевать, тогда как г-же Дидро с большим трудом удавалось время от времени вытягивать из своего супруга-в а р в а р а нижнюю юбку или чепчик.
Однажды так называемая г-жа Дидро тайком привела двух своих малышей к жилищу философа и, взяв их за руки, принялась расхаживать вокруг дома. Она хотела поговорить с любовником и надеялась, что он, возможно, выйдет на улицу. Стояла чудесная погода; дама облачилась в новое платье; ее дети тоже были в своих самых нарядных платьях; прохожие разглядывали эту троицу, и, поскольку все в этом квартале их знали, местные кумушки говорили:
— Поглядите-ка на семейку господина Дидро, до чего же она славная!
Одна из соседок, более дерзкая и злая, чем другие, зашла в дом и сообщила г-же Дидро о пришедших; этого было более чем достаточно, чтобы та пришла в ярость; даже не дослушав до конца, она выскочила на улицу, чтобы собственными глазами убедиться, что ей нанесли оскорбление.
Соперницы были знакомы; они тотчас же смерили друг друга испепеляющими взглядами, присущими исключительно взбешенным женщинам. Публика сразу поняла, что должно произойти, и приготовилась полюбоваться этим восхитительным поединком. Образовался круг, что, естественно, раззадорило обеих героинь; г-жа Дидро не говорила ни слова, а соперница смотрела на нее насмешливо, выставляя напоказ своих отпрысков, которыми она так гордилась.
— Что ж, они хороши! Давай, хвались ими, — начала первая амазонка.
— Бьюсь об заклад, ты не сможешь показать то же самое! — отвечала другая.
— Ей-Богу, если б я хотела показать такое, то постаралась бы привести кого-нибудь покрасивее твоих. Напрасно эти заморыши щеголяют своими ратиновыми одеждами, все равно они похожи на обезьян.
— Они похожи на твоего мужа, который их сотворил, старая нахалка!
— Моего мужа? Думаю, ты хочешь сказать: на твоего любовника. Очень мило с твоей стороны так меня оскорблять.
— Оскорблять тебя! Разве он тебе больше не муж?
— Если и муж, то потому, что так уж вышло, тогда как тебя никто не тянул за уши. Лучше помолчи, потаскуха!
— Я вовсе не потаскуха, а мать семейства, тебе же никогда ею не быть.
— Я не знаю, что меня удерживает!..
— Никто тебя не держит, иди сюда!
— Ты села на шею моей семье и пришла поносить меня в моем же доме! Мерзавка, я тебе сейчас покажу.
— Покажи! Я жду.
— Ну, подожди.
Жена Дидро заходит в дом, очень скоро возвращается с горшком грязной воды и швыряет его в голову своей воинственной противнице. В мгновение ока мать и дети преобразились: от их прекрасных нарядов не осталось и следа: они были забрызганы жиром и нечистотами, и к ним было противно притронуться.
Невозможно описать ярость матери. Ее дети вымокли до нитки, ее дети были облиты грязью! Ее дети, дети философа! Не раздумывая больше, она бросилась на соперницу, и к величайшему удивлению зрителей, начался великолепный бой. Никто не пытался разнять этих фурий, все были несказанно рады посмотреть на драку. Головные уборы, косынки, шитье — все живо закружилось вихрем вокруг амазонок, а затем разметались и их волосы. Женщины кричали как сумасшедшие и ругали друг друга последними словами. Одна из них внезапно, в пылу борьбы, вздумала произнести имя ветреного Париса, виновника их ссоры. Тотчас же соперница подхватила это имя, и обе принялись наперебой звать мужчину, который прятался в доме, стыдясь того, что послужил поводом для драки посреди улицы.
