Заезжие вельможи почитали за честь и удовольствие оказаться в доме г-жи Жоффрен; о ее обедах шла слава по всей Европе. Один из этих иностранцев, не бывавший в Париже много лет и снова приехавший сюда, осведомился у музы новоявленного Парнаса, что стало с тем ужасно уродливым и глупым человеком, вечно сидевшим на одном и том же месте.
— Это был мой муж, — без всякого смущения ответила г-жа Жоффрен, — он умер.
Как-то раз этот славный г-н Жоффрен попросил что-нибудь почитать у Сен-Ламбера, и тот, чтобы от него отделаться, одолжил ему «Путешествия в Китай и Японию». Жоффрен возвращал владельцу том за томом, читая каждый по полгода. Сен-Ламбер давал ему то же самое сочинение пять-шесть раз подряд и однажды спросил, что он об этом думает.
— Превосходно, эта книга меня очень забавляет; жаль только, что автор немного повторяется.
Судите же о способностях этого человека.
По понедельникам г-жа Жоффрен принимала людей искусства, а по средам — литераторов. В основном то были всегда одни и те же лица, а затем, чтобы посмотреть на них, стали приезжать иностранцы. Госпожа Жоффрен могла называть гостей своими зверями, ибо показывала их как в зверинце. Я чрезвычайно любила эти собрания, куда меня допускали изредка, из любезности: эта особа не желала видеть у себя никаких женщин. Только мадемуазель де Леспинас удостоилась позволения бывать там каждую неделю из-за д’Аламбера, который не оставил бы ее дома одну.
Самое странное, что эта женщина, глупая как пробка, управляла застольем, состоявшим из весьма прихотливых людей. Она почти не говорила, но побуждала говорить других; ее ум был похож на кремень: сталкиваясь с умами гостей, он высекал из них искру, и они загорались. Хозяйка никогда не позволяла сотрапезникам заходить слишком далеко, и, если кто-либо из них давал себе волю, она немедленно пресекала это при помощи одного жеста и простых слов:
— Довольно! Все хорошо.
Все тотчас же умолкали и не роптали, даже если она удерживала на устах человека самую занимательную мысль из имевшихся у него в запасе.
Госпожа Жоффрен была доброй без всякой сентиментальности и доброжелательной без обаяния. Я никогда не смогла бы полюбить такую женщину; она и сама в этом признавалась: при всех своих выдающихся, прекрасных, даже блестящих достоинствах, она вовсе не была приятной. Эта особа и пальцем бы не шевельнула, чтобы поддержать кого-нибудь из своих друзей или оказать ему услугу, прежде чем не убедилась бы, что это не доставит ей никаких неприятностей, а главное, никаких хлопот.
Она была проста и в то же время тщеславна: стремилась сблизиться с сильными мира сего, очень гордилась знакомством с ними и знала, как им угодить, напуская на себя независимый вид. Не было ничего более странного, нежели ее благочестивые ухищрения; она ходила к обедне и скрывала это точно любовную связь; философы об этом знали и делали вид, что ни о чем не подозревают, чтобы не смущать свою мамочку.
Больше всего на свете г-жа Жоффрен обожала интриги и с наслаждением вмешивалась в чужие дела. Я никогда не допускала, чтобы она совалась в мои дела, вследствие чего она говорила, что я скрытная и потому нет никакой пользы со мной дружить, так как мои враги осведомлены на мой счет лучше нее.
Она знала свое место и говорила о себе то, что могли бы сказать и другие, — чтобы они молчали.
Однажды некий итальянский аббат явился попросить разрешения посвятить ей грамматику на двух языках.
— Мне, сударь, — ответила она, — посвящение к грамматике, да еще на двух языках! Мне, которая едва знает правила родного языка и делает ошибки в каждом слове? Вы слишком добры, я не могу на это согласиться.
Госпожа Жоффрен была превосходной рассказчицей, чрезвычайно веселой и естественной одновременно; она пользовалась малейшей возможностью, чтобы нас позабавить. Я не знала ни одной женщины, способной лучше нее незаметно привлечь внимание; она делала это с неподражаемым мастерством. Хозяйка не потчевала своих гостей рассказанной кстати историей, как г-жа Скаррон, чтобы они позабыли о жарком, но заставляла их забывать, что у нее очень скверный повар и в ее доме отвратительно кормят.
В общем, эти знаменитые ужины заслуженно пользовались славой, и я знаю мало вещей и людей на этом свете, о которых можно сказать то же самое.
XXI
Я уже рассказала почти обо всех завсегдатаях этого дома и описала почти всех его гостей — ведь это были почти те же самые люди, которые приходили ко мне. Однако я совсем не встречалась с художниками и музыкантами и плохо их знала. Моя слепота отдалила от меня живописцев, поскольку я не могла судить об их полотнах; что касается музыки, которую я тем не менее очень люблю, я не притязаю здесь на звание знатока.
По-моему, Гельвеций — единственный из этих прославленных людей, кому я еще не уделила внимания. Он написал необъятную книгу «Об уме», о которой столько говорили и до сих пор говорят, но она не вызвала у меня восторга. На мой взгляд, самое лучшее, что сделал философ — составил себе громадное состояние и осчастливил прелестную женщину мадемуазель де Линьевиль, которую мы до сих пор здесь видим и можем упрекнуть лишь в одном недостатке: она заполнила свой дом и свою постель ангорскими кошками, жирными и важными, как каноники. Что касается Гельвеция, то он был добрым, милосердным и благодетельным; он любил человеческий род и говорил о нем нечто чудовищное, хотя в мыслях у него было совсем другое. Сколько людей похожи на него: они считают своим долгом надевать на себя гнусную маску, чтобы скрыть свое прекрасное лицо!
После своих знаменитых обедов г-жа Жоффрен устраивала ужины в узком кругу, на которых подавали только сухие корки. Однажды кто-то говорил в моем присутствии об этих скудных трапезах и жаловался на злословие их завсегдатаев.
— Увы, сударь! — возразила я. — Куда ж деваться!.. Я не знаю, что бы вы ели в противном случае; единственный выход — подзакусить ближним своим!
Круг людей, посещавших эти ужины, был очень ограниченным. Госпожа Жоффрен принимала там лишь двух из своих мудрецов: Мармонтеля, жившего в ее доме, и Жанти-Бернара, который, как я уже говорила, вовсе не был милым. Там постоянно бывали дамы де Брионн, де Дюрас и д’Эгмонт, а также принц Луи де Роган, ухаживавший попеременно за всеми тремя. Все три дамы были очень красивыми, особенно г-жа д’Эгмонт — невозможно себе представить более привлекательную женщину, чем это прелестное создание.
Поскольку над крестильной купелью новорожденной стоял весь Юг, губернатором которого был ее отец, она получила странное имя Септимания; обычно ее так и называли, потому что это ей нравилось.
Я не бывала на этих ужинах, так как их не устраивали в мое время, и упоминаю о них лишь для того, чтобы поведать об этом странном обстоятельстве: три такие важные дамы ездили тайком к какой-то мещанке только для того, чтобы послушать сладострастное чтение «Нравоучительных рассказов» Мармонтеля и его незрелых трагедий. Они знали, что страшно себя компрометируют и совершают тяжкие грехи, в которых готовы были с наслаждением каяться. Вот что значит запретный плод!
Госпожа Жоффрен вела такую жизнь, пока Бог не призвал ее в свои райские кущи. Я не думаю, что она натворила много зла в этом мире, несмотря на все выходки и дела ее дочери-святоши. Как только г-жа Жоффрен заболела, дочь прогнала всех ее зверей и запретила им впредь появляться на пороге ее дома. Ее мать немного оправилась и снова стала устраивать приемы, но приходили к ней уже совсем другие люди; поскольку новые гости наводили на нее скуку и вызывали сожаление о прежних, она вообще закрыла свой дом под предлогом своего плохого здоровья.
Я уже много лет не видела г-жу Жоффрен и, тем не менее, сожалею о ней.
Мармонтель ударился в философию и проник в дом г-на де Вольтера, которого он навещал даже в Ферне. Поэт перестал приезжать ко мне, когда я выпроводила мадемуазель де Леспинас; поэтому я знала о его жизни лишь по слухам, ходившим о его трагедиях: «Аристомен» и «Клеопатра», а также его книгах: «Велизарий», «Инки» и «Нравоучительные рассказы»; все это длинная вереница посредственных сочинений, что не помешало ему войти в моду, вступить в Академию и заменить там д’Аламбера в должности непременного секретаря.
